думать...

Мама ушла, чтобы через пятнадцать минут вернуться, — в этот раз она была почти счастлива.

Как далеко человеку кажется счастье и как, в сущности, близко оно!

— Асы нан... Нана моя, — сказала невестка. — А что, если Фижецук переселить... ну, хотя бы к Асланихе, соседке нашей, и послать сватов туда... она придет как бы из другого дома.

Нана улыбнулась:

— Если согласится Капрел...

Но теперь невестке трудно было испортить настроение.

— Если скажешь ты, нана, ему — он согласится... только тебе он и не откажет.

Нана смолчала — то ли ей не хотелось тревожить невестку, то ли она и в самом деле согласилась.

— Как ты думаешь? — спросила невестка.

И в этот раз нана ничего не ответила.

Невестка поцеловала нану в щеку — не часто она была такой щедрой.

— Я все-таки сбегаю сейчас к Асланихе... у нее бессонница.

— Может, до утра потерпим, дочка? — сказала нана.

— Нет, я уже не могу терпеть...

Она действительно не могла терпеть. Странное дело: никто больше ее не сопротивлялся желанию Фижецук и Канрела, а теперь именно она не могла терпеть.

Мама устремилась к Асланихе. Она выбежала из дому и остановилась: было светло и тихо, почти дневная ясность и полуночная тишина.

— Что же это такое? — прошептала она, глядя вокруг, — никогда прежде она не видела город таким. — Что же это?

Она перешла улицу, точно по бревну, перекинутому через ручей, медленно, останавливаясь, стараясь удержать равновесие: дом соседки был наискосок — дубовые ставни, скрепленные железными болтами, берегли непрочный сон соседки.

— Соседка... отзовись! — крикнула мама — толстые доски ставен почти не восприняли удара худой ладони. — Соседка, ты спишь?

Загремел и упал болт — ставни вздрогнули и распахнулись, в окне возникли худые плечи соседки.

— Слушай, соседка, я хочу тебя просить: ближе тебя у нас никого нет. Возьми, пожалуйста, Фижецук на один день — только на субботу, а в воскресенье она вернется к нам...

— Я должна что-то понимать... — сказала Асланиха, смешавшись. — Зачем тебе переселять Фижецук к нам только на субботу?.. Что-то я совсем перестала понимать, или это от бессонницы, или от луны — вон как она выбелила землю!

— От луны, соседка, от луны, — сказала мать, улыбаясь, поспешно перебегая дорогу. — Утром я приведу к тебе Фижецук...

Она вернулась домой и обежала двор — там не было ни Капрела, ни Фижецук. И вновь, как прежде, затревожилось ее сердце: где их носит теперь?.. Как бы они чего не сделали... Она сидела у окна, выходящего в сад, и ждала рассвета, а он точно припаздывал, было холодно, клонило ко сну. Она достала свой старый плед и укуталась — плед удержал бы тепло, если бы оно было внутри, а его, видно, там уже не было. Она укрыла пледом голову и закрыла глаза. Когда она их открыла, солнце уже взошло, неистово горячее, молодое, и она подивилась тому, что в природе ничего не произошло в эту ночь, когда ее дом взвила такая буря. Она разбудила Ефрема и наказала ему бежать в город и звать Капрела с Фижецук. Потом она прошла в комнату наны — ну конечно же та спала, спала безмятежно, как могут спать только молодые, и, кажется, даже улыбалась во сне. Нет, терпение покинуло маму, ей стало не по себе: или нана была равнодушна ко всем бедам дома, или, быть может, она была так мудра в своей столетней мудрости, что видела вперед, все решительно, и улыбалась...

Ефрем привел Капрела и Фижецук, когда роса уже просохла на листве сада. Они стояли у крыльца, там, где нана обычно кормила своих утят, точно не решаясь войти в дом, — бессонная ночь высинила им лица, только глаза были негасимы, только они горели, как прежде, а может быть, даже ярче, чем прежде. Все собрались у крыльца в эту минуту: и мама, и Ефрем, и, конечно, нана со своей кашей и утятами.

— Дети мои, — сказала мама почти торжественно, обращаясь к Капрелу и Фижецук: мама любила говорить торжественно. — Я согласна — пусть будет, как вы решили... — Мама проглотила слезу — она всегда плакала, когда у нее было хорошо на душе, а тут была такая возможность поплакать. — Пусть будет так, — повторила она и, несмело приблизившись к Фижецук с Капрелом, поцеловала их. — Только я прошу вас об одном... — она смутилась и на секунду утратила торжественный тон. — Пусть Фижецук на один день переедет к соседке через дорогу, и мы пошлем туда сватов...

Капрел покраснел, было видно, как его сине-белое лицо стало красным.

— Нет, — сказал Капрел. — Этого никогда не будет...

Все-таки он был настоящим парнем — наш Капрел.

Мама уронила слезу и взглянула на Фижецук, она взглянула на нее — ну конечно, вся надежда была на нее.

— Нет, — сказала Фижецук тихо.

Мама совсем растерялась: ведь ее просьба, в сущности, была такой пустячной.

Мама не любила обращаться к авторитету наны, но сейчас не было иного решения, тем более что нана была рядом.

— Ну, тогда скажи ты детям, — обратилась она к нане.

Нана молчала, задумчиво разминая на своей ладони комья пшенной каши, — казалось, ничего более важного не было для нее сейчас, как получше размельчить кашу и накормить утят, — нана молчала.

— Ну скажи, нана, — повторила мама.

Тогда нана высыпала кашу и сложила руки, покорно положила свои большие руки одну на другую, как это она делала, когда говорила что-то очень важное.

— Фижецук — наше дитя, — сказала нана, — и мы не отдадим ее в чужой дом, даже на один день...

Вот и все, что я хотел рассказать. И еще: когда пыльным вечером нана идет по городу, нет человека, который бы не поднялся ей навстречу и не склонил головы над ее рукой. Все знают: это идет нана, наша нана...

НОВЫЙ ПОСОЛ

НОВЫЙ