Шрифт:
Закладка:
ИЗ ДНЕВНИКА АТТАШЕ
Самолет пересек Прут и пошел на посадку. Река не воспринимала движения ветра, в то время как пшеничное поле было заметно всхолмлено. Май ощущался в червонном отливе хлебов, в погустевшей зелени дубрав, в блеске садов — они тут доцветают и в мае.
Их встретил представитель штаба фронта, назвался полковником Крупновым, по поручению командующего поприветствовал гостей на освобожденной земле, отыскал взглядом строй «виллисов», стоящих на обочине взлетного поля, и предложил показать город.
Шевцов смотрел на полковника и думал: не зря командующий остановил свой выбор на Крупнове, доверив ему представлять фронт в отношениях с гостями из Москвы. Чем-то значительным Крупнов должен был импонировать командующему и, быть может, на командующего походить. Генерал, возглавляющий фронт, много лет был комиссаром, слыл в армии человеком эрудированным, знал языки... Кстати, последнее отличало и полковника, который, представившись Вермонту, попробовал заговорить с ним по-английски. Но ироничный Вермонт дал понять полковнику, что решительно нет необходимости обращаться к английскому.
— Что вы, батенька, с пылу с жару за английский, — ухмыльнулся Вермонт. — Он мне осточертел на земле коварного Альбиона! В кои веки есть возможность поговорить с владимирцем... — добавил он, смеясь, приметив в говоре полковника знатные «о».
— Вологжанином... — поправил полковник, не без печали обнаружив, что в произнесенном им слове только три «о»: была бы его воля, он их удесятерил.
— Рад отдать себя под начало вологжанина! — возрадовался Вермонт. — Что вы хотите показать нам? Здешние города и долы!.. Ну что ж, готовы... — Он взглянул на наркоминдельца, тот с нарочитой строгостью сдвинул брови — в двадцать четыре года строгость особенно симпатична. — Как, Юрий Иванович, согласны мы?
— Согласны, согласны, — снисходительно подтвердил Шевцов: ему льстило, что согласие на поездку англичанин испрашивает у него.
Они поехали.
Сегодня в полночь Юрий Иванович был поднят чуть ли не по тревоге, — с тех пор как Шевцову отвели квартирку в большом наркоминдельском доме на Кузнецком, эти полуночные звонки стали дежурными. «В отдел, Юрий Иванович, — пояснил вечно бодрствующий Губарев, как могло показаться — железный Губарев, несущий едва ли не круглосуточную вахту. — Вылет в шесть ноль-ноль, на этот раз с Вермонтом!.. И, разумеется, с полной выкладкой!» — добавил он.
Благо, что с Вермонтом, подумал Шевцов. Англичанин происходил из России, сберег русский... Одним словом, в поездках, как подсказывал Юре опыт, с такими, как Вермонт, легче. Он был агрономом и выше всего ставил науку, имеющую отношение к земле и хлебу. Впрочем, хлеб для него был синонимом великих баталий, происходящих в мире. Его книга «Русский хлеб» выносила на суд читателя не только проблему, обозначенную на титуле, но и многое иное, что с названием отождествлялось: российский землепашец, его отношение к декретам Октября о земле. Зная русский, Вермонт всем иным беседам предпочитал разговор с сельским жителем, полагая, что такая беседа обогащает его душевно. Иногда он вовлекал в этот спор Шевцова. «Вот вы как-то сказали мне, Юрий Иванович, что тот мир не делает человека нравственнее... так?» — «Так, господин Вермонт...» — «Но, чтобы судить о Луне, вам надо знать ее обе стороны, а вы знаете одну...» — «Это не лишает меня права иметь свое мнение, верно?» — возражал Шевцов. «Не знаю, не знаю...» — говорил Вермонт, и на этом спор заканчивался. Вермонт подарил Шевцову свою книгу, украсив ее дарственной надписью. Она, эта дарственная надпись, имела прямое отношение к спору: «В надежде, что увидите ту сторону Луны». Казалось, у пожелания Вермонта была категорическая нота: увидеть ту сторону Луны.
Когда рассветным майским часом сорок четвертого года самолет взлетел с подмосковного аэродрома, взяв курс на юг, дарственная надпись англичанина воспрянула в сознании Юры с такой зримостью, с какой не возникала прежде: обратная сторона Луны, обратная... Юре было страшновато от одного сознания, что в его жизни должно произойти нечто чрезвычайное, сегодня произойти... Только подумать: он родился, когда страна уже жила по октябрьским часам. Мама прежде преподавала в женской гимназии французский и предреволюционные годы звала мирным временем. Не очень-то понятно, почему то время звалось мирным, — ведь именно в те годы была война германская, а еще раньше — японская, и до этого — турецкая. Но не об этом речь: из мирного времени в наши дни перешли вещи, которые ни с каким иным временем не спутаешь: например, боа бабушки из страусовых перьев, серебряный поднос, подаренный друзьями мамы в день бабушкиного сорокалетия и украшенный монограммой, рамы для фотографий чугунного литья с фигурками гномов, мягкие кресла на колесиках — они, правда, портили пол, оставляя на паркете бороздки, но были красивы, — круглый столик и многое другое. Судя по вещам, которые дошли из так называемого мирного времени, оно, это время, было, пожалуй, праздным: к чему человеку боа из страусовых перьев? Из той поры в наши дни перешли не только вещи, но и слова. Мама говорила: «Он был принят в доме присяжного поверенного Икоркина». Или: «Его удостоил своим вниманием сам полицмейстер Карайбог». Юра просил маму объяснить, что это такое. Мама, как могла, пыталась втолковать Юре; из ее объяснений явствовало, что город был поделен, как в Индии, на соты, при этом из одной соты в другую вход заказан. Впрочем, бывали исключения, и тогда рождалась фраза вроде той, которую произносила мама: «Его удостоил своим вниманием сам...» Юра понимал общий смысл фразы, но отдельные слова долгое время оставались темными: что значит «удостоил» и что значит «сам»?
Правда, с революцией мама перестала преподавать старорежимный французский, переключившись на вполне советское естествознание, но и в позднейшие времена она могла сказать: «Понимаешь, Георгий, мне выказал свое расположение доктор Дердичевский — он увидел меня и снял котелок, взял и снял...» Эка невидаль: снял котелок!.. И почему бы ему не снять? И что он за птица, чтобы его превозносить сверх всякой меры, а потом похваляться: «Снял котелок!» ? И какое
