Бун!.. Хорошо! — произнес настоятель и сошел на землю.

Что скрывать, Юре был интересен настоятель. По всем кондициям перед Шевцовым был поп, которого голыми руками не возьмешь! Но не следовало отрицать и другого: преподобный был способностей недюжинных. Да что там говорить: современный поп, в самом облике которого сказался наш век... Но вот вопрос, который волновал Юру: что дает удовлетворение деятельному попу — возможность служить богу или ладить хозяйство?

Как приметил Шевцов, все было здесь внушительно весомым, тяжелым, сытым и не очень вязалось с зелеными лицами братии, — Юра обратил внимание на лица эти еще в монастырском храме, объяснив их цвет желто-зеленым блеском, который бросали на все окружающее горящие свечи. Но эти лица были зелеными и вне церкви. Все, что попадало сейчас в поле Юриного зрения, было заряжено энергией, — безвозвратно ушло то время, когда монах ходил по земле неспешным шагом. Нельзя сказать, что этому движению дал толчок преподобный Порфирий, — двигалось и без него.

— В пять у нас уже все... крутится! — произнес он восхищенно.

— А в одиннадцать? — спросил лукавый англичанин, пристально наблюдавший за святым отцом.

— В одиннадцать... вечера?

— Вечера, конечно...

— Крутится... — подтвердил настоятель, опечалившись. Он понял, что переступил границы запретной зоны: гостям не обязательно знать, как долог трудовой день монаха.

Видно, настоятель был сердечником — его досадную обмолвку восприняло сердце. Солдатский шаг настоятеля утратил прежнюю энергию. Его голос потускнел, да и в лице, до этого бронзово-червонном, появилась прозелень, почти такая же, как на лицах монахов. Только глаза были полны энергии, что было самым характерным для игумена.

Шевцова немало занимала реакция английского гостя: о чем думает сейчас англичанин, как увиденное здесь преломилось в его уме? И главное, что хотелось знать Юре: было ли то, что увидел Вермонт в степном гаде, для него ново?

— Наш хозяин умен, как бес, — произнес англичанин, обращаясь к Юре. — Он-то понимает, что монастырь хорош по одному тому, что велик, а поэтому прибылен...

— Если был бы мал, оказался не так хорош? — спросил Юра; ирония в его вопросе была явной.

— Конечно. Малые хозяйства нынче убыточны... — ответил Вермонт, сознательно отвергнув иронию.

А настоятель приметил новый трактор, стоящий с заведенным мотором в углу двора, —быть может, у настоятеля возникло желание выключить мотор, но, подойдя к трактору и уже поставив ногу на подножку, чтобы подняться в кабину, он оставил эту затею: видно, не пускало сердце. Кстати, оно могло напомнить и о досадной обмолвке — по тому, как омрачился вдруг преподобный Порфирий, вполне могло напомнить.

— Поезжайте к Еремею Попеску — у него яровая пшеница лучше моей! — осенило настоятеля. До этого, как хорошо помнит Юра, об Еремее Попеску не было сказано ни слова. — Микуца! — крикнул игумен. — Микуца, Микуца! — повторил он не столько требовательно, сколько просяще.

Дверь кельи, возле которой они сейчас находились, приоткрылась, и появился нестарый человек в монашеском одеянии. Как показалось Шевцову, тот, кого игумен назвал Микуцей, мог быть сравним с кубиком и, как можно предположить, казался бы одной высоты и стоя на ногах, и лежа на боку. Монах выглядел человеком сметливым и искал повода посмеяться, при этом он, смеясь, подпрыгивал, как тот заводной мальчик с пальчик. Выслушав игумена, Микуца разразился хохотом и, подпрыгнув, повлек гостей к «виллисам».

Пока машины несли их от монастыря к усадьбе Еремея Попеску, гости старались оглядеть город. Юре был интересен степной град, казалось, он был поделен между монастырем и владениями Попеску. Недвижимость церкви осталась за монастырской стеной, а вот владения Попеску были налицо: маслобойный завод и завод поташный, просорушка и мельница, макаронная фабрика и шерстомойка.

— Взгляните, как точно расположил свою индустрию Попеску, — произнес англичанин, обращаясь к Юре. — Индустрия невелика, но дислоцирована она отменно... Однако, вот что меня смутило: вы заметили — окна просорушки темны, как темным-темно и в окнах мельницы... У Пюрфирия все клокочет, все на ходу, а тут бог знает что... Говорят, что немцы в этих местах держались до последнего. На здешнем языке война зовется разбоем... Не правда ли, все верно: разбой!

Монах, которого сморила дрема, — по всему, минувший день был у монаха хлопотливым, — даже приподнялся.

— Разбой, разбой!.. — произнес он оживленно — это неожиданно услышанное знакомое слово сообщило ему силы.

Поравнявшись с очередным дивом Еремея Попеску, теперь монах воздевал большой палец и произносил «Ау-леу-леу!», что должно было означать крайнюю степень восторга. Иногда, придыхая, он принимался хохотать, но тут же оставлял свою затею: возникала потребность подпрыгнуть, а в машине это сделать было неудобно.

А между тем «виллисы» остановились у полутораэтажного кирпичного дома с узкими и округлыми окнами, оплетенными кованым железом. Монах пошарил в складках своего платья и извлек фонарик. Он сжал его, как тюбик, выдавив немощную струйку света; повел ею, этой тоненькой палочкой света, вверх и вниз, и все увидели, что дверь резная; потом он ткнул лучиком в жалюзи, пересчитал кованые прутья на окнах и, плеснув светом обильнее, отыскал белую розетку звонка — звонок ожил тотчас, было слышно, как он взбунтовался внутри дома.

— Че дориць? (Что хотите?) — отозвался женский голос из-за двери.

Монах принялся объяснять — пожалуй, не очень лаконично, и, как показалось Шевцову, это было не столько признаком силы, сколько слабости.

— Домнул Попеску больнав (Господин Попеску болен), — последовал ответ из-за двери.

Женский голос точно прибавил силы монаху. Он заговорил с еще большей настойчивостью и даже страстью.

— Ну се поате, больнав, греу больнав! (Нет, невозможно, болен, тяжело болен!) — повторил все тот же голос, не оставив никаких надежд.

Улучив минутку, англичанин взбежал на крыльцо, прислушался.

— По-моему, я слышу, как за дверью шепчется господин Понеску. — Он прыснул. Этакой лихости Юра не ожидал от Вермонта. — Как я понимаю, разговор идет об этой розовой болезни — пеллагра, пеллагра...

Монах, иронически наблюдавший за происходящим, неожиданно ожил, ухватив в речи Вермонта слово, которое ему доступно:

— Пеллагрэ, пеллагрэ!..

Насторожился и Юра: в событиях, свидетелем которых Певцов стал в степном городе, видно, пеллагра играла свою роль.

— Ну се поате!.. (Невозможно!..) — почти