— Вот начнет всходить солнце, и там, там... — он поднял руку и указал на юг, — будет виден Эльбрус...

— А каменная стена не холодная, — сказала она и еще раз тронула его спину, теперь всей ладонью.

Они подъехали к городу, когда небо посинело. Далеко на юге в сине-розовой дымке действительно грозно и неестественно близко поднимался Эльбрус.

— Эльбрус!.. — крикнул Капрел. — Эльбрус!..

Она подняла тревожное лицо, так заметно побледневшее за эту ночь, сказала:

— Да, это, наверно... Эльбрус...

Они шли по городу, и он все время ловил себя на мысли: я с нею вдвоем, совсем вдвоем, вот так бы шел с нею и шел до края земли, но только пусть не отнимает она руку... Неужели до сих пор она ничего не заметила, неужели за эти часы их путешествия ее сердце не отозвалось ответным толчком, беспокойно-тоскливым и одновременно радостным? Он смотрел ей в глаза: они были счастливо возбужденными, хотя чуть-чуть сонными. Он хотел сказать ей: «Пойми же, как мне с тобой хорошо... как хорошо мне с тобой... пойми...»

На крыльце, как всегда, сидела нана и, разламывая на ладони комья черкесской каши, кормила утят.

— Где вы пропадали? — подняла она на них улыбающиеся глаза. — Мать... с ума сошла...

Она так и сказала: «Мать с ума сошла». О себе нана помалкивала, она-то все понимала.

А мать увидела их и стала белее стены:

— И Ефрема нет?.. Вы ехали вдвоем?..

Она встревожилась — сомнения, еще вчера такие неясные, забрались матери в сердце. Она встревожилась, когда они вернулись вдвоем.

А отца с Ефремом все не было — они приехали только к обеду. От природы отцу было отпущено меньше слов, чем всем остальным людям на свете, и он явно опасался истратить их преждевременно.

— Капрел! — воскликнул он и застеснялся своей восторженности. — Здравствуй, сынок... Два дня мы пробудем вместе...

Вот и все, что отец сказал сыну после четырехлетней разлуки, но и это было много, очень много, — было время, когда отец говорил меньше, хотя все знали, какой преданной и трогательно радостной любовью любил он своих детей.

3

Сейчас вся семья была в сборе, и все в доме было для счастья: любимый сын вернулся издалека, жив и здоров, и все были здоровы. А в доме точно поселилась беда. Капрел лежал в комнате наны, полузакрыв ставни, и вздох, внезапный и грохочущий, сотрясал стены, и казалось, что крыша над старым турлучным домом вздрагивает и приподнимается вместе с трубой, тыквами, которые, расположившись чинным рядком, дозревают на карнизе, и белыми кругами черкесского сыра, который на прошлой неделе мама выставила сушиться...

— Господи, что же творится у нас? — восклицала громко мама и уходила в свою комнату вздыхать. Теперь в доме вздыхали сын и мать.

— В самом деле, что тут творится у вас? — робко спрашивал отец, прислушиваясь к этим вздохам, — бедный, он действительно ничего не понимал.

Впрочем, остальная семья жила своей обычной жизнью. Фижецук сидела в своей комнатке над книгой, как всегда чистенькая, с заплетенными косичками, и решительно нельзя было понять, догадывается она, что происходит в доме, или нет. Ефрем бегал но крыше сарая, размахивая шестом, на конце которого была укреплена старая кофта мамы, — к полудню жара усиливалась, и голуби решительно отказывались подниматься. А нана?.. Ну известно, что делала нана, — нет, не только кормила утят, но сучила нитки, вязала или штопала.

— Ефремка!.. — кричала она внуку, подняв над головой иголку и нитку, которую ей никак не удавалось вдеть, — это единственное, что ей уже не удавалось. — Ефремка, иди сюда!..

Ефрем спрыгивал с крыши; однако, не отрывая глаз от неба, где низко, над самыми макушками деревьев, носились уставшие голуби, и, так же глядя на небо, вдевал нитку в иголку, передавал ее нане и возвращался на крышу.

— Наверно, он заболел! — произносила мама, и в сумеречных, затененных ставнями комнатах дома ее вздох перекликался со вздохом Капрела. — А сы чаль дах... А сы чаль дах... О мой красивый мальчик...

Отец махнул на все рукой, оседлал кургузую, сложил свои мешки, в которых он привез сыну гостинца, аккуратно перевязал их шпагатом и ускакал — он и теперь всем иным средствам передвижения предпочитал лошадь. В самом деле, не было смысла ему сидеть дольше дома — в степи столько работы, а дома печаль и тьма. К тому же, если и придется семье решать что-то значительное, все равно его не спросят. Отец оседлал свою кургузую и ускакал в степь.

А в доме стало еще тише. Казалось: вот-вот треснет эта тишина, треснет гулко и этим взрывом вздыбит двор и далеко разметет все, что испокон заполняло его, — бочки с соленой капустой, чугуны и чугунки, в которых стряпухи варили пасты, черкесскую кашу из пена и тушили четлибжь — соус из курицы, старые седла, обшитые черной кожей, и бурки, круглый столик на низких ножках, на котором нана слоила тесто, узкую, трубой бочку с деревянным пестиком, в котором мама сбивала масло... Все взорвется и ляжет по пыльным дорогам, по берегу Кубани, в степи... И оттого, что близость этого взрыва ощущалась с каждой минутой все больше, а его не было, было еще тягостнее и тише.

— А сы ныс... Невестка моя... нельзя отдавать себя во власть печали, печаль жжет кровь, — говорила нана, остановившись у двери маминой комнаты.

В ответ мама вздыхала еще громче, и нана тихо отходила от двери.

А тут, как назло, во дворе появились странные люди: они вошли во двор, никого не спросив, — рыжий парень в брезентовом плаще и резиновых сапогах и девушка в маечке с повязанной вокруг шеи красной косынкой. У парня за плечами была связка крашеных палок, у девушки в руках — матерчатый футляр. Они дошли до колодца и стали устанавливать свои крашеные палки, вгоняя их железными наконечниками в землю. С крыши сполз Ефрем и стал поодаль. Нана оперлась о палку с костяным набалдашником и подобралась ближе к колодцу. Она взглянула на рыжего парня, который, вогнав железные наконечники в землю, взял из рук девушки матерчатый футляр и извлек что-то такое, что одновременно напоминало примус