князь. – Вместе они найдут способ передать грамотку. Пусть только Жанаргуль ее напишет, да похитрее – чтобы понял лишь то, что о ней с детьми тревожиться не надо. И тогда он сможет признаться, что невиновен, да еще и назвать Кул-Мухаммаду имя предателя…

И тут Деревнина осенило – не иначе ангел-хранитель спохватился и мудрую мысль подсказал.

– Погодите! Так делать нельзя! – воскликнул подьячий. – Если Бакир от горя еще не выжил из ума, то не станет громогласно оправдываться и тыкать перстом в предателя! Это же ему прямая дорога на тот свет! Виновный закричит, что оклеветали, и ткнет Бакира ножом, вот и весь сказ. Или же… Там у кого-то из посольских есть отрава. Ею Воробьева пса травили! Чего доброго, и Бакира уморят.

– Клянусь Аллахом, подьячий прав! А мы неправы! – Ораз-Мухаммад даже замотал головой от волнения. – А как было бы славно, если бы Бакир сказал правду и вышел на волю! Так как же нам быть?

– Все зависит от того, брат, чего ты желаешь, – спокойно ответил ногаец. – Помочь тому, кто попал в беду, дело похвальное и богоугодное. Что бы ты ни затеял – я с тобой. Если бы для этого нужно было всего-навсего купить двор нашему подьячему и поселить там Жанаргуль с детьми, а потом оплатить услуги Елки, то ты бы охотно потратил деньги. Но вытаскивать человека с Крымского двора… Мы можем погубить наших людей. Ты к этому готов?

Некоторое время воевода молчал.

– Он – мой брат, Урак бин Джан-Арслан. Аллах спросит с меня за него. Аллах скажет – ты мог спасти того, кого оклеветали, и не спас. Что я ему отвечу?

Деревнин испугался, что может начаться богословский спор между воеводой-мусульманином и князем, который хоть и покрестился недавно, однако вряд ли был очень тверд в новой вере.

– Погодите, погодите, ваши милости! Вы не с того конца начали, – сказал он. – Чтобы вытащить Бакира из его узилища, нужно для начала, чтобы он на это согласился. Мало того, что ему скажут, как спаслись Жанаргуль и дети, нужно, чтобы он поверил. Что, ежели он заподозрит ловушку? И даже когда вы вломитесь на Крымский двор, он может вам не поверить и вцепится в дверной косяк, лишь бы не идти с вами.

– Жанаргуль должна сама написать ему. Она умеет, она из семьи, где женщин учат читать и писать. Но как он поймет, что это письмо от жены, а не от кого-то другого? – спросил ногаец. – Если он усомнится, если не поверит, убедить его поверить второму письму будет очень трудно.

– Это придумает сама Жанаргуль. Если ее правильно учили писать, то она владеет шестью видами почерка, известными со времен ибн Муклы. Но точно так же владеют ими писцы, которых взял с собой Кул-Мухаммад. По крайней мере, должны владеть. Почерка людей, которые учатся очень старательно, схожи, тем более – если пишет женщина, которая боится что-то сделать не так. Может быть, написать ему по-персидски? – спросил князь. – Вряд ли свита Кул-Мухаммада знает персидский язык, а Бакир – знает. Он поймет, что грамотка – от жены.

– Может быть, поймет. Может быть, даже догадается, отчего жена пишет по-персидски. Но что, если он решит, будто почерк подделан? – спросил воевода. – Мы не знаем, что у него на уме и в душе. Он решил умереть за свою жену и своих сыновей, но если он подумает, будто сейчас жену используют, чтобы от него чего-то добиться, то он… он может ускорить свою смерть… Уж коли он готов к смерти…

– Это грех! – неожиданно для себя выпалил Деревнин.

– Грех и у вас, и у нас. В Коране сказано: «Не убивайте самих себя! Воистину, Аллах милостив к вам». Милость Аллаха в том, что он нам это запретил, – сказал Ораз-Мухаммад. – Самоубийце назначен Джаханнам. Там он вновь и вновь будет совершать свой грех: если перерезал себе горло ножом, то будет повторять это до скончания времен. А спрыгнувший с высоты будет вновь и вновь падать в самую бездну Джаханнама и расшибаться.

– И у нас, и у вас… – пробормотал ногаец. – Но если грех совершен ради спасения своих любимых?

Ответа на этот вопрос не знал никто.

– Иван Андреевич, спроси у Жанаргуль, может ли она сочинить и написать письмо по-персидски, – велел воевода. – А лучше помоги ей это сделать. Ты же умеешь составлять важные бумаги.

– Придется просить о помощи Зульфию. А нужно ли ей знать это?

– Она и так уж знает довольно. Родители и старший брат Зульфии служат мне, они сейчас в моем поместье, и сама она мне служила, пока я не отдал ее тебе. Потому она и знает наш язык. Я обещал хорошо выдать ее замуж, – сказал воевода. – А ей уже пора замуж.

– У твоей милости на службе много татар? – спросил Деревнин.

– Да, есть и ногайские татары, и казахи – из тех, чьи аулы погибли в бескормицу. Несколько семей ушло в сторону Астрахани. Там они сошлись с татарами, татары приняли их, так эти люди попали в Казань, а из Казани – ко мне. Кучер моего возка – тоже казах. Он никому не скажет, когда и зачем возил меня к брату. – Ораз-Мухаммад взглянул на князя.

Деревнин усмехнулся – оказалось, что в Москве, которую он считал насквозь знакомой, существуют племена, живущие своей жизнью, почти тайной.

Потом его отвезли домой. Пришлось спешить, пока не вышли на улицы решеточные сторожа и не перегородили их бревнами. Может, эта суровая мера и избавила Москву от некоего количества ночных безобразий, но жизнь горожанам она усложняла основательно.

Дома он попросил Марью позвать Зульфию. Та как раз готовила ужин для Жанаргуль и детей.

Марья и Ненила старались постничать по средам и пятницам, но к татарке и к Жанаргуль это не относилось, они не представляли себе жизни без мяса. Зульфия взяла у Ненилы тесто, посадила в печь татарский пирог «зур белиш» и проверяла готовность лучинкой, когда Марья пришла за ней. Деревнину пришлось подождать, пока она сочтет пирог готовым и переложит его на большое блюдо. Предполагалось, что половина будет съедена вечером, а половина, переночевав на гульбище, будет съедена утром. На другом блюде Зульфия красиво разложила заедки – изюм, курагу,