Друскат отказался: дома предстоит еще собирать вещи, да и говорить больше не о чем.

«А может, и есть о чем, — заметил Штефан. Он стоял, прислонившись к двери и загораживая собой выход. — Я ведь сразу не понял, почему ты согласился с предложением моего тестя. Теперь мне все ясно. — Он постучал пальцем по нагрудному карману. — Документик-то у меня».

Друскат посмотрел на Штефана. Тот стоял, прислонившись к косяку двери, и вид у него был надменный. По-видимому, он считал, что пришел его черед выступать в роли обвинителя. До чего же наглый, самоуверенный и заносчивый человек! Он вел себя так, будто он сам и его родня не имели ни малейшего отношения к тем событиям в Хорбеке, будто они были безгрешны — ортсбауэрнфюрер Крюгер, его покорная дочка и самонадеянный зятек.

В этой комнате Друскат просидел почти восемь лет, работал за этим письменным столом, у этого окна с видом на запущенный парк. Ему было немножко грустно: оставлять свое место и работу другому, и он хотел сделать все без шума, как положено человеку, смирившемуся с неизбежным. Смириться его вынудил Крюгер, однако Штефану, по-видимому, всего этого было недостаточно, ему хотелось продолжить пытку. Друскат видел, как он стоит в дверях, и вид этот был для него почти невыносим. Бросив папку снова на стол, он поднял и с силой грохнул на прежнее место стул, который приготовил было для другого. Потом сел на него и, вытянув ноги, откинулся назад.

«Старик все видел, — сказал он, — значит, он знает, как это произошло, как меня впутали в эту историю. Не перегните палку, — пригрозил он, — человек может выносить унижения только до определенного предела — я знаю по собственному опыту».

Штефан кивнул и, подойдя к Даниэлю, со вздохом хлопнул его по плечу. Интересно, что ему еще нужно? Они молча переглянулись: Друскат, сидя вполоборота на стуле, Штефан — стоя рядом с ним. Ну и разжирел этот сказочный принц былых времен, голова почти облысела, и только глаза отличались все той же почти невероятной голубизной, тем же невинным взглядом. Трудно сказать, какую шутку он сейчас выкинет. Они смотрели друг на друга до тех пор, пока этот увалень не потупился и не простонал:

«Эх, парень!»

Друскат попытался было вскочить, но лапища Штефана, которая все еще лежала у него на плече, удержала его.

«Ты мне зубы не заговаривай, черт возьми!»

«Успокойся, — сказал Штефан, — сиди, я хочу тебе кое-что предложить».

Он пододвинул себе стул и сел напротив Друската, словно сотрудник или посетитель перед шефом. Медленно расстегнув карман куртки, он извлек оттуда бумажку, мятую и потрепанную, как денежная купюра, прошедшая через множество рук. Разгладив ее на столе, он сказал:

«Вот он, документик, который тебя беспокоит».

Друскат с первого взгляда узнал его. Штефан кончиками пальцев приподнял бумажку и, щелкнув зажигалкой, поднес ее к пламени.

Друскат схватился обеими руками за край письменного стола и, затаив дыхание, наблюдал, как бумажка превращается в пепел: тонкая струйка дыма поднялась кверху и растворилась в воздухе.

Тыча карандашом и растирая в порошок остатки документа, Штефан сказал:

«Ты мне доставлял немало хлопот, да и я был несправедлив, теперь мы... — он помедлил, — как говорят, сильные личности, нам нужно так или иначе утвердиться. Допускаю, что одна деревня, пожалуй, маловата для таких, как мы. Но я не хочу утверждаться с помощью подлости, мне это совершенно не интересно, поверь, Даниэль. Если бы они тогда схватили меня, я был бы на твоей стороне. Каждый из нас мог оказаться в твоей шкуре. Пусть тебя это больше не угнетает. — Он взял со стола пепельницу, подошел к окну и, открыв его, сдул сотни мелких хлопьев пепла; подхваченные ветром, они закружились и улетели прочь. — Этой бумажки никогда не было».

Друскат слегка покачал головой. Он не мог сразу осмыслить происшедшее.

«Если бы все было так просто, — произнес он, — если бы я мог с такой же легкостью, как ты, относиться к подобным вещам».

«Но это же просто, — сказал Штефан, — нам было по шестнадцать. И ты не виноват. А теперь мое предложение: оставайся на своем месте. Я не против, оставайся шефом в Хорбеке. Вся ответственность и эта бумажная волокита... Знаешь, я, наверное, был бы тебе хорошим помощником».

Друскат покачал головой и, взяв со стола папку, встал:

«Я ухожу в Альтенштайн».

Штефан пожал плечами, затем спросил:

«Ты что же, и руки мне не подашь на прощание?»

Даниэль подал ему руку, и Макс проводил предшественника до дверей.

9. Друскат сидел в кабинете прокурора, заложив руки за голову и уставясь в потолок.

Это было одиннадцать лет назад, думал он, в незабываемом 1960 году, когда они расстались с Розмари. Это был год прощания с молодостью, год выздоровления Ирены, год маленького чуда и отъезда из Хорбека. Дочка весь день радостно смеялась, принимая переезд за праздничную суматоху.

Переезд с Иреной и ребенком в Альтенштайн был отчаянной попыткой скрыться. Я не мог действовать иначе, пусть меня назовут трусом, пусть посадят в тюрьму, но тогда я не мог поступить по-другому.

Прокурор задал вопрос: кто извлек из этого выгоду? Об этом могут спросить и другие. Кому это было на руку? Крюгеру и его семье?

Штефан оказался в кооперативе против воли. Крюгеру захотелось, чтобы он стал председателем. Какую цель преследовал старик?

Может быть, он надеялся таким образом спасти то, что эти люди называли укладом крестьянской жизни? Почти мистическое понятие, за которым скрываются классовые интересы. Они, я и сам не раз слышал, говорили о собственности на землю как о чем-то священном. А может быть, Крюгер действовал из старых сословных предрассудков, стремился сохранить в деревне преимущества богатых семей над бывшими поденщиками и батраками хотя бы на некоторое время?

Возможно... Но каковы бы ни были его намерения, когда он меня шантажировал, все обернулось против него самого. Он невольно способствовал общественному прогрессу, ведь его зятек Макс, этот индивидуалист, волей-неволей вынужден был подчиниться законам, действующим в обществе, да и честолюбие не позволяло ему плохо работать. Другим человеком он, правда, не стал, так и остался бесцеремонным эгоистом, не отличающимся скромностью. Я знаю, все это недостатки характера, но в них в то же время есть и действенное начало, а Штефан, и это мне импонировало, никогда не лицемерил, никогда не