такой же решительностью стала утверждать, что уксус не годится для салата из помидоров. Ирена смеялась от всей души и крикнула им вдогонку, чтобы не забыли захватить с собой мыло.

Даниэль и Розмари вывели из сарая велосипеды и не спеша направились к озеру. Вскоре они увидели его перед собой, оно было совершенно спокойно, в недвижной воде черной тенью отражались деревья на противоположном берегу, над ними — подернутое дымкой голубое небо.

В этот вечер не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, не слышалось ни малейшего шелеста листвы, ни одна пташка уже не пела, только кузнечики стрекотали, и это стрекотанье было единственным звуком в летней тиши.

Пригнувшись за куст, Даниэль быстро разделся и хотел уже идти в воду, но тут он увидел, что девушка опередила его, — совершенно голая, она стояла в воде. Боже мой, до чего же она была хороша! Выпятив нижнюю губу, Даниэль обозрел себя сверху донизу и после некоторых колебаний решил снять застиранные синие трусы.

Тем временем девушка самозабвенно брызгалась и плескалась на мелководье, потом нырнула, отфыркнулась и поплыла. За ней поплыл и он, размеренно и старательно, словно сдавал экзамен учителю плавания. Наверное, ему было не по себе от наготы, и он пытался скрыть свою неловкость.

Она намного опережала его. Теперь ему следовало доказать, на что способен мужчина в расцвете лет, он попытался догнать Розмари, но ей не хотелось уступать. Вода пенилась под его руками — так мощно он плыл за ней. Движения Розмари становились все беспорядочнее, наконец она сдалась и взвизгнула от удовольствия, когда Даниэль поймал ее. Она, как рыба, выскальзывала из рук, металась туда и сюда, была то рядом с ним, то под ним, она вскидывала руки и неожиданно погружалась в воду, словно хотела утонуть, и ему приходилось ее спасать, приходилось касаться ее гладкой кожи снова и снова, хватать ее за крепкие ноги и руки, которые в воде невозможно было удержать. Он ощутил приятную истому в теле и выпустил ее. Воспользовавшись этим, она со смехом поплыла дальше, и тут он погнался за ней, ему было не до веселья, он с ожесточением плыл и преследовал ее. Выйдя на берег, весь мокрый, тяжело дыша от изнеможения, он присел на корточки и поискал в сумке полотенце. Подержал его в руке и даже отвел руку, чтобы бросить ей, но вдруг встал и медленно шагнул к ней. Она стояла, отвернувшись, скрестив на груди руки, и слегка вздрогнула, когда он накинул полотенце ей на плечи. Осторожно он вытер ей спину, она не противилась, и тут полотенце вдруг выскользнуло у него из рук, он не мог удержаться и, просунув ей руки под мышки, обхватил ее полные груди. Возбуждение его дошло до предела, он рванул Розмари на себя и, целуя, почувствовал, что она поддается. Целуя, он провел ее рукой по своему телу, она не оттолкнула его, и, не отрываясь от ее губ, он увлек ее за собой на душистую траву, торопливо, без нежности. Он бросился на нее и уже через несколько мгновений почувствовал избавление. Потом он ощутил стыд и раскаяние. Она вряд ли в ту пору бывала близка с мужчинами, но руки ее успокаивающе гладили его по спине. Наконец, будто пробудившись ото сна, он открыл глаза. Они лежали на прибрежной лужайке, поросшей жиденькой травкой. Подняв голову, он стал озираться вокруг, пытаясь удостовериться, не видел ли их кто-нибудь. Они были совсем одни на озере. Они встали и, не говоря друг другу ни слова, принялись молча одеваться.

Нет, тогда он еще не любил ее, он увлекся лишь на несколько минут, хуже того, он только воспользовался ею, это не должно повториться, никогда. Он серьезно взглянул на девушку, ожидая, по-видимому, заметить смущение или стыд, но Розмари, улыбаясь, вытирала мокрые волосы, расчесывала их и встряхивала головой, чтобы они как следует легли, с такой грациозностью, словно не произошло ничего особенного. Он присел около нее на корточки и, завязывая шнурки, вдруг выпалил:

«Я люблю жену!»

Ему хотелось подчеркнуть необычность их встречи, хотелось в обидной форме дать ей понять, что о любви здесь и речи нет. Его поразило, как она к этому отнеслась, Розмари взглянула на него очень серьезно, потом лицо ее сморщилось, но она не заплакала, а вопреки ожиданиям поднесла руку ко рту и захихикала.

«Что тут смешного?» — сердито спросил он, решив, что она смеется над ним, потому что в безудержном порыве чувственности он не сумел ее удовлетворить, либо она не уважает Ирену и воспринимает все слишком легкомысленно. Сейчас ему хотелось ее ударить. Хихикнув, как девчонка, она сказала:

«Можешь не извиняться».

Откуда у нее это наглое высокомерие? Уже в тот первый вечер Друскат понял, что недооценил Розмари, последнее слово осталось за ней.

Дома она опять стала величать его «господином Друскатом» и снова обращалась к нему на «вы», будь то наедине или на людях, он же звал ее по имени и, как всегда, на «ты». Она вела себя по-прежнему и, казалось, забыла о том, что произошло на озере. Долгое время он избегал Розмари и лишь иногда обжигал ее взглядом. Но однажды вечером он заметил, как она, прихватив полотенце, вышла за ворота. Он пошел за ней. Так они ходили купаться вместе, пока осень не прогнала их с озера.

Со временем он ее полюбил, хотя ни разу не признался ей в этом: духу не хватало. Дома лежала больная жена, он ни за что не бросит ее, ни за что не расстанется со своим ребенком; он внушил себе, что мужчина может любить и двух женщин. Он любил Ирену по-прежнему, любил братской любовью, сердцем. В Розмари же он любил женщину, цветущую молодость. Так продолжалось до тех пор, пока Даниэль не понял, что любовь поделить нельзя. С этой минуты любовь стала мукой.

Несколько раз он готов был рассчитать Розмари, он действовал, как герой бульварных романов. Покупал ей подарки: то браслет, то серебряную цепочку — словом, какое-нибудь украшение, — на прощание, как ему казалось. Но она никак не хотела верить, что он дарит их на прощание, она радовалась подаркам, как дитя, сожалела, что не может носить их на людях, эти цепочки и браслеты, и все-таки радовалась. Даниэль тоже не говорил ничего определенного о расставании и разлуке, только намекал, что Розмари не сможет дать ему того, что нужно. Он упорно избегал