пожаловал.

Дружинники наново взялись с находниками браниться-лаяться, как вдруг качнулся возок, точно дерево толкнуло.

Стихли все.

— Будто скрип какой, — прошептал Василек.

Скырлы, скырлы, согласно откликнулось ему.

— На крыше! — сообразил Репень.

Головы задрали. И впрямь, ровно что тяжкое поверху бродило, когтями стучало.

Живо Сумарок вспомнил дверь разваленную — видать, доски моренные да шкура каменная не могли сберечь от того, что пришло.

— Эх, вот сюда бы мой самострел огневой, — проговорила Амуланга через зубы. — Поглядели бы, кто кого.

Над головами загудело, точно рой вился-волновался.

— Скрипи, нога, скрипи, лыковая, — разобрал Сумарок в том гудении. — И вода-то спит, и земля-то спит…

— Слышите? Слышите ли? — спросил, вслушиваясь.

— Топает, — прошептал Василек.

— Да нет же! Слова! Ровно песня какая…

Ответом стали взгляды недоуменные.

Вдруг — обрушилось тяжко, точно молотом ухнули по крыше. Затрещала та, закачался возок.

Кто-то вскрикнул, Амуланга да Иль выругались складно, друг за друга ухватились, что подружки.

— А ну, молодцы, подсадите-ка, — попросил чаруша Репня и Василька.

Василек, хоть и был точно печь белый, изготовился помочь, а вот Репень руки в боки упер, спросил с расстановочкой:

— Что, в пасть решил сущу заглянуть, чаруша?

— Велишь пождать, покуда нас что медок ковырять будут?

— Откуда ж знать мне, что не ты навел?

Иль расхохоталась, речи те слушая.

— А ну вас, треплетесь, что бабы, дело надобно делать, — Пешня отпихнул обоих стражей, легко подсадил Сумарока.

Тот ухватился за полок, утвердился ногами на широких плечах.

Прислушался.

Валко прогромыхало по хребту возка, опять вернулось.

— И по узлам спят, и по лугарам спят…

Сумарок примерился и — выбросил сечицу.

Не ведал он, рассадит ли орудие дерево с кожей, одолеет ли толщу, но сбылось по чаянию — пролетел кладенец точно игла шелк, и отозвалось горьким, гулким ревом обиженного зверя…Прошумело, будто тяжко сверзилось нечто с крыши, качнулся возок вдругорядь.

Стихло.

Сумарок потянул к себе сечицу.

— Кладенец, — ахнул Репень.

Глаза его зажглись нехорошим, жадным блеском.

Сумарок же, с плеч Пешни спрыгнув, разглядывал сечицу. Была она ровно не в руде, а в прозрачном соке древесном. Пальцами тронул — холодное, чуть липкое. Языком пальцев коснулся — горечь полынная…

Выдохнул ошеломленно, узнавая.

Так же отзывалась на языке другая кровь, не-человекова, кнутова.

— Нешто не живое? — на свой лад истолковал его замешательство Пешня.

Испуганно загомонили кругом.

— Откуда у тебя, чаруша, эдакая снасть? — справился Репень. — Не у каждого князя сыщется!

— Сам нашел, сам взял, — коротко отговорился Сумарок.

— Ой ли?! А не то скрал?!

Сумарок аж вспыхнул от досады.

Много в жизни бывало, но ни разу чаруша чужого не брал, даже когда живот к спине лип.

— По себе не суди, — сказал, глаз не отводя от лица старшого. — Или за навет спрошу.

Так и сошлись бы, верно, грудь в грудь, кабы не вмешалась Амуланга.

— Будет вам петушиться! — Крикнула сердитым голосом, еще и ногой топнула. — Что если не до смерти уходил ты его, Сумарок, что если вдругорядь вернется?

— Зачем бы ему так трудиться, за упряжкой гнаться? Чать, нелегкая заботушка!

— Может, до мяса человечьего лаком? — испуганно молвил Василек.

— Да ну, в лугар бы наведался ближний, и мяса теплого, бабьего, полны закрома, и ноги не трудить, — хмыкнул Пешня, хлопая парня по спине.

Тот аж поперхнулся.

— Или ищет чего, — задумалась Иль, глянула на Сумарока пронзительно.

Сумарок только сейчас разглядел, что глаза ее — как апрельская березовая зелень, солнцем ярким крапленая.

— Лапу свою…Али ногу, не разобрал.

— С чего взял?

— Слышал. Он, пока наверху топтался, все напевал…

— Говорю же, ты навел, чаруша!

— Слюной не брызжи, западошный, не ровен час, зубами подавишься, — бросил Пешня.

— Ах ты, тать, проблядин сын…

Вновь сороки на руки бойцам слетелись, да тут качнулась дверь, отворилась со скрипом…

Коростель ажно попятился, когда глянула ему в грудь-голову цельная стая птичья.

— Да что это у вас приключилось?! — крикнул слабым голосом.

— Долго объяснять, дядя, — блеснула зубами Иль, своим махнула, чтобы отвели от правильщика оружие. — Гадаем с ребятушками, на что сущ лютый польстился, для чего на рожон лезет…

— Какой такой сущ?...

Пришлось Амуланге рассказать правильщику, что тут случилось-содеялось, покуда он честно работу свою исполнял. Слушал Коростель с волнением, а после выдохнул горько, голову обхватил.

— Ох, знал, ох, чуял, что добра не будет с той вещицы подземной!

— С какой это? — насторожился Репень. — Нешто везем что тайное? Почему я не знаю?!

Коростель же без слов к себе ушел, а вернулся скоро, да с узким ларчиком. Обычного вида ларчиком, из дерева темного, в рогожку увязанного.

Поколебавшись, отпер, откинул крышку.

Люди сдвинулись ближе.

А лежал в ларчике, лежал в гнезде желтом соломенном…

— Кладенец! — ахнули видоки одним голосом.

— Лапа, — молвил устало Коростель.

Посмотрели на него, а после — на чарушу.

Сумарок осторожно ларчик перенял, кладенец разглядывая. Смутно откликнулось, сдавило запястье — браслет о себе напомнил.

Был кладенец ровно наруч из трех колец, скрепленных узкими пластинами, эмалью да финифтью богато украшенными. Тонкой работы, искусной. Но Сумарока более всего иное задержало, потянуло взор: от малого запястного кольца шла ровно перчатка, петлями серебристыми набранная. На пять пальцев перчатка, и каждый палец венчался серпом-срезом, когтем звериным…

Коростель же почесал в затылке, так заговорил.

— Когда вар черпали, наткнулись вот ребятушки. Глубоко под землей лежал, и не разобрали сперва, думали, коряга какая. Потащили к огню, бросили — сор наросший сгорел, и засверкало! Уж тогда смекнули, что кладенец. Мужички промеж собой его лапой медвежьей нарекли, ну да за схожесть…Артельный князю доложился, так мол и так. А он уж велел к себе выслать, да чтобы в пронос и слова не явили...Ох, не хотел я брать…Дурная вещь…

Переглянулся Сумарок с Амулангой.

— Нешто сам медведь за своей лапой пожаловал, — прищурилась мастерица.

— Может, отдать? — робко предложил Василек.

Репень по затылку вихрастому треснул, только сойкнул парнишка.

— Ну да, сейчас! А князюшка за такову потерю небось бархатом спину на площади погладит!

— А сам не отдашь — порвет! — вступился за отрока Марода.

Пешня же засомневался.

— Может, вовсе не вернется…Чаруша его вон как насадил! Не вдруг прочухается!