— Тсс. Тише. Не вслух.

— Пустяки, здесь штаб.

— Стены. И стены с ушами. Это ведь фронт.

И от этого разговора что-то неприятно-опасливое прокралось в душу Андронникова, как вор ночной. Андронников наклонился к уху соседа:

— А что, разве она здесь остается?

— Да, для разведки в глубоком тылу противника.

Ночью Андронников ушел на позицию. С рассветом началась легкая перестрелка. Часам к десяти чехословаки и офицеры, осыпая позиции красных частым огнем, готовы были броситься в атаку. Андронников знал о решении штаба сдать эти позиции, но увлекся боем, загорелся вместе со всеми жаждой победы — и бился. Бился вместе со всеми до 3—4 часов дня, когда, сверх ожидания, неприятель отхлынул и красным нужно было подтянуть небольшие резервы, чтобы перейти в контратаку и, может быть, даже смять противника. Не теряя времени, Андронников поскакал в штаб, пользуясь наступившим временным затишьем на позициях.

К вечеру Андронников прискакал в село, где помещался штаб, но штаба уже не было. В штабе никак не предполагали, что натиск неприятеля будет сдержан.

Утомленный, словно пьяный, Андронников проходил комнату за комнатой в том доме, где был штаб.

Спускаясь с антресолей, он встретился с Марусей, и опять она отвернула лицо свое.

— Воды… Нет ли испить у вас? — просипел Андронников.

— Есть, есть, как же. Может, и закусить хотите?

Не успел Андронников ответить, как вбежали еще двое красноармейцев, один маленький, кряжистый, из тех, которые во всех артелях слывут запевалами, другой высокий, здоровый, бородатый, с голубыми грустными глазами.

Последний, увидав Андронникова, подбежал к нему:

— И вы… И ты… Вот где… Вместе…

Тем временем Маруся принесла чаю, блинов и деревенского пива.

— Вы… ты… ты… вместе, — бормотал опять бородатый мужик, хватая Андронникова за плечи и руки.

Между тем низенький, коренастый красноармеец, не обращая ни на что внимания и усевшись за стол, стал глотать блины.

Голубые грустные глаза бородатого сияли радостью. И на мгновенье, — которое было и которого не было, — Андронников почуял себя будто во сне: все что-то знакомое и что-то страшное, чужое.

— Я эсер из отряда Попова… — говорил бородатый… — Помните, вы меня арестовали на Мясницкой.

Да. Теперь Андронников вспомнил его: это тот самый, который и на улице и на допросе ратовал «за вольные советы» против коммунистов.

— Вон что, теперь, видно, союз, — сказал Андронников.

— Теперь я за вас. Ведь я крестьянин. Ежели союз промеж нами не будет, генералы одолеют нас… Ты, видно, из того отряда, что от Волги до перелеска. Та-ак. Ну, а мы рядом с тобой, шабры[14]. Я сюда для связи в ваш штаб и прискакал.

— Да, а штаб-то от нас ускакал. Давай двинем вместе в деревушку, — может, он там.

— Только дай малость подкрепиться: все время в боях и все голодные.

— Ну, ладно. Только моментом, моментом и на лошадей.

С жадностью и торопливостью стал мужик уписывать блины, а Андронников обжигаться чаем.

Маруся же приносила еще и еще стопы блинов.

И всякий раз Андронников пытался заглянуть ей в глаза, а сам все думал: там бой — тут блины. Вчера здесь штаб — сегодня Маруся.

И раз, когда Маруся ставила на стол блины, Андронникову удалось заглянуть ей в глаза. А глаза-то у нее раскосые…

И неестественная, адская тревога запала в душу Андронникова.

Улучив минутку, отозвал он в сторону бородатого красноармейца:

— Знаешь что, товарищ… товарищ…

— Бакин — моя фамилия, — подсказал Андронникову бородатый.

— Товарищ Бакин, ты помнишь Мясницкую?

— Ну, да.

— Так вот, сейчас придет девица, «Маруся» ее зовут. Гляди на нее в оба. Потом скажи мне.

— А что?

— Ничего. Только гляди, а потом скажи мне.

Но не пришла больше Маруся. Низенький, коренастый красноармеец пошел уже седлать лошадей, а Бакин с Андронниковым стали по комнатам искать Марусю.

Дом был господский, и много в нем было разных комнат и переходов. В огромном зале высокие зеркала и белые колонны, уже затертые солдатскими локтями и спинами. На некоторых стенах надписи углем или карандашом неприличного свойства. В одном углу на короткой колонке маленький амур, которому кто-то подрисовал усы. Отсюда через открытые двери соседней комнаты была видна кухня. Там Маруся и еще каких-то три женщины, видимо прислуги, были заняты печеньем блинов. Маруся, раскрасневшаяся, с размашистыми манерами безрассудно-решительного человека, месила в корчаге тесто и была похожа на молодую ведьму, готовящую зелье.

— Видишь? — спросил Андронников.

— Кажись, та… Она… — ответил Бакин и двинулся было по направлению в кухню.

— Ты молчи. Если ты теперь с нами, молчи, — сказал Андронников, схватив Бакина за рукав его грязной гимнастерки и быстрыми шагами входя с ним в кухню.

— Вы остаетесь здесь, товарищ Маруся? — сказал Андронников. — Это хорошо. А мы уходим.

— Э… а… э, — что-то хотел сказать Бакин.

Андронников наступил ему на ногу до боли. Бакин прикусил язык.

Маруся скользнула из кухни.

Андронников, держа все время Бакина за рукав, последовал за ней. Второпях шепнул Бакину:

— Точно узнал? Это она?

— Что-то сумление напало, как будто и она… а при таком случае сумление…

— Ты понимай: ведь при штабе была. А теперь в тылу у врагов остается. Если же она та, из правых эсеров, то она враг наш. Понимай. Израсходуем, что ли?

Бакин последнего слова не понял и спросил:

— Чего?

— Ну, хоть один патрон…

— А как не та?

— А если та?

В окно, которое выходило во двор, мелькнуло круглое лицо Маруси.

Андронников и Бакин теперь уже оба держали друг друга за руки, как бы этим физическим способом старались один другого удержать от колебаний. Так, оба сомневаясь, они выбежали за Марусей во двор. И тут один из них уже решился.

— Маруся… — крикнул Андронников, — испить на дорогу-то… Испить дайте!

Маруся быстро обернулась и пошла к ним.

Едва она переступила на крыльце три ступеньки, как Андронников, оттолкнувшись от Бакина, быстрым движением вынул маузер и пустил одну пулю в спину Маруси прямо против сердца.

Марусе показалось, что сначала ее кто-то легонько ущипнул сзади, а потом толкнул сильно сразу и в грудь, и в живот, и в голову. И упала она навзничь в разверстую черную пасть русской печки, глянувшей на нее из-за спины годов, из того времени, когда русская печь хотела ее поглотить, да волки помешали. Вот теперь шлепнулась она в эту пасть на кучу мягких, горячих, как кровь, блинов, разбрызгавшихся под ней.

Кряжистый красноармеец бросился на выстрел.

Бакин подошел, заглянул в лицо убитой и с легкой дрожью в голосе сказал:

— А ведь это она. Она самая. Вижу теперь…