— Да ты не знаешь. Настасья Палина. Вроде, значит, за шпионство…

Андронников, Бакин и третий спутник разыскали поздно вечером штаб.

* * *

А под утро, туда, где лежала еще не убранная убитая, пришли офицеры. Бравый полковник низенького роста распорядился:

— Выбросить эту красноармейскую бабу куда-нибудь.

Прапорщик, служивший раньше старшим околоточным, желая выслужиться, осмелился предложить:

— Господин полковник, разрешите тщательно обыскать убитую.

И обыскал. Ничего не нашел. Впрочем, воротник у гимнастерки показался ему немного твердоватым на ощупь, как будто там бумага шуршала. Распороли. Оказалось, коротенькое письмо одного эсера, который уведомляет Палину, что Савинков предполагает быть в Казани, что с делом, которое взяла на себя Ройд-Каплан[15], торопиться не следует, так как Савинков, по прибытии в Казань, предпримет против штаба Броцкого не менее значительный шаг, чем то, что поручено Ройд-Каплан, и что оба эти акта должны быть совершены приблизительно одновременно.

Поспешный и услужливый прапорщик уже писал рапорт — как раз на том столе, где еще вчера сидели Андронников и Бакин. Рапорт гласил, между прочим, следующее:

«…при этом мною обнаружено, что труп, видимо, принадлежит нашему элементу, а не к большевикам, что вполне ясно из прилагаемого при сем письма в размере одной четверти листа, из которого вытекает, что означенный труп есть эсерка и секретный агент этой партии, а также и господина Савинкова, способствовавшая нашему делу борьбы с большевиками и в частности по убийству Ленина… и проч.

О с н о в а н и е: распоряжение полковника N.

П р и л о ж е н и е: одно письмо в размере четверти листа.

П о д п и с ь: прапорщик Бултышкин».

Бумага эта, помеченная боевым лозунгом: «Совершенно секретно», восходила от начальства к начальству. А пока что белые газеты уже печатали:

«Дикие расправы большевиков.

Большевики расстреливают всех, кто не хочет с ними уходить от народной армии. Так, недавно (число и год), во дворе, где стоил большевистский штаб, была зверски заколота солдатами неизвестная девушка, которая по темноте своей была вовлечена в большевизм, но, прозрев наконец, не захотела дольше с ними оставаться. За это палачи штыками изуродовали ее».

* * *

Настасья Палина была схоронена на красивом взгорье и даже отмечена крестом — шест с покривившейся поперечиной.

Одинокий одноглазый Фаддеич проходил этим местом через несколько дней. Солнце угасло, и была тишина. Он остановился. Перекрестился. Перевязал травинкой покривившуюся поперечину креста и сел возле могилы.

Был такой тихий вечер, когда душа ничего не просит, ничем не волнуется, как озеро лесное, в котором отражаются поникшие белые березы. Когда не знаешь, живешь ты или нет.

Сделал Фаддеич маленький венчик из желтых цветочков. Повесил на крест. Постоял, моргая одним глазом, как одинокая первая звезда в небе, и ждал: не выкатится ли слеза из окаменевшей дыры — засохшего глаза. Но не выкатилась. Сухая душа вспыхивать еще может, а исторгнуть слезу — бессильна.

Поклонился Фаддеич в пояс кресту. И тихим шагом побрел дальше, пробираясь в Сибирь, к бегунам: не разыщет ли он там опять своего брата во Христе, Парфена.

ВЧЕРА И ЗАВТРА. СНОВА БОРЬБА

Андронников сидел в своем кабинете.

Весеннее солнце смотрело в огромное окно и любовалось обстановкой кабинета. Все было в нем в стиле Людовика XIV, если не считать стоящего в углу американского стола тов. Несмелинской — личного секретаря комиссара, которая находилась сейчас внизу, в кладовой, чтобы следить за раздачей селедок, каменообразного мыла и незажигающихся спичек. Правда, в кабинете был и еще один дефект: кресло — может быть, от стыда повернутое спинкой к публике и загруженное папками с надписью «Дело» — при помощи чьего-то перочинного ножа было лишено узорной шелковой обивки. Может быть, это «обрезание» кресла произошло до того, как его перевернули и загрузили бумагами, а может быть — оно последовало уже после, когда кресло было загружено бумагами и, следовательно, исчезновение обивки могло пройти незаметным. По этому делу работала сначала правомочная комиссия, потом полномочная комиссия. Ни та, ни другая виновных не обнаружила.

И кресло стояло, как сфинкс, затаив в своей материальной душе этот роковой секрет.

Андронников рылся в портфеле, туго набитом бумагами. Но та пустота, которую он ощущал в желудке, мешала работать. Словно он со дня рождения не ел. Насколько был полон портфель, настолько был пуст желудок. Он взял вчерашние «Известия», ибо сегодняшние получались только после 12 часов дня. В отделе «Извещения» прочел имена товарищей, «мобилизованных МК для сегодняшних митингов в районах Москвы». Там он нашел имя тов. Резникова и свое. «Опять. Ну, что я буду говорить?» — подумал он. И вспомнил, как вчера был по поручению МК на собрании рабочих электрической станции около Большого Каменного моста.

Электротрест постановил слить правления электрической станции 1886 года (что у Чугунного моста) с электрической станцией у Большого Каменного моста. Рабочие заволновались. Рабочие, как дети, у которых хотят отнять их собственную дорогую игрушку, говорили: «Кто же спас нашу станцию, когда кругом все расхищали». «Я вот, например, — говорил изъеденный оспой рабочий, — вместе с Макар Иванычем да с Федюшкой перекатили трубы от ворот в сарай и заперли. Опять же оборудование из станции. Нешто не мы все вместях за этим глядели? Кабы недоглядели, так теперь, может, и станции бы не было. И вдруг отдай ее в чужие руки. Нет, это, братцы, никакая не централизация, а просто охмурение рабочего. Не согласны мы».

Андронников глубоко вздохнул. Собрал силы. Старался вспомнить все, что надо, и стал говорить. Не вязалась речь. Побойчее из числа покорных задавали вопросы простые и практические. Например: «А если новое правление потребует наши трубы туды передать, что же, значит, отдавать им?» «Отдавать или не отдавать?» — мучительно бился этот вопрос в голове Андронникова. Это кровное, родственное отношение рабочих к орудиям их труда было глубоко понятно Андронникову, но Электротрест…

— Нет, — решил он, вспомнив все это, — не пойду сегодня на митинг.

А апрельское лучистое солнце смеялось в окно и дразнило соблазном.

Нажал кнопку Андронников. Вошел курьер, ободранный малый в засаленных зеленых обмотках и ботинках. Лицо у малого было в веснушках и истощенное. Выражение глаз безразличное.

— Секретаря управления, — бросил Андронников.

Малый повернулся и вышел, хлюпая отставшей подошвой от правого ботинка.

Слышно было, как, выходя из дверей, малый столкнулся с каким-то просителем, рвущимся к Андронникову. Произошел короткий, но крепкий разговор. Уборщица Лукерья загородила собою дорогу к комиссару, а малый пошел за секретарем.

Потом слышал Андронников, как малый возвратился и опять сел у двери на табуретку. А секретарь все не шел. На столе тикали покривившиеся часы, которые и могли