— Что же секретарь? — спросил Андронников.

— Они продукты получают в кладовой.

— Так сбегай в кладовую.

— Бегал.

— Ну, и что же?

— Их там нет.

— Так ведь ты же говоришь, что он продукты получает.

— Здесь в нашей кладовой только селедку да мыло дают, а соль и фасоль, как ответственным, выдают на складе № 2. Через три квартала отсюда. Может, сбегать?

— Нет, не надо. Зови помощника.

Опять пропал малый. Кривые часы все тикали. А солнце шло к веселому весеннему полдню. «Наверное, жаворонки прилетели», — подумал Андронников.

Вошел помощник секретаря. Причесанный и приглаженный, как фигура, сорвавшаяся с вывески парикмахерской. На ногах «галифе» и высокие до колен желтые ботинки на шнурках.

— Дайте телефонограмму.

— Хорошо.

Раздался телефонный звонок.

— Алло… Кто его спрашивает? — говорил помсекретаря. Потом закрыл разговорный рожок: — Какой-то Бабаев спрашивает.

— Хорошо. Алло. Андронников у телефона. Товарищ Бабаев, здравствуйте.

И слышит, как Бабаев ему говорит:

— Слушай, Андронников, как бы мне тебя повидать. С полчаса тому назад был у тебя, да твои церберы не пустили.

— А в чем дело?

— В чем дело?.. Да… ни в чем. Понимаешь, на душе накипело… Обо всем бы поговорить… О положении. Я недавно приехал с фронта.

— Та-ак… Хорошо… значит, о положении.

— Ну, да, вообще, знаешь, душой поделиться, душой. Больно уж много новых кругом… Не понимают… Удели часок…

— Ча-сок. Да ведь я очень занят.

— А вечером-то?

— Срочное заседание в ПУРе.

— А после ПУРа?

— После? Ну, ладно, приходи — 2-й Дом Советов. Да, знаешь что, окажи товарищескую помощь: ты свежий человек. Съезди сегодня на митинг в Сокольники. Я там должен быть, — да, понимаешь ли, ПУР этот самый. Согласен? Ну, вот хорошо. Я сообщу в МК, что ты будешь вместо меня. Спасибо. Ну, пока.

И оттого что согласился Бабаев, Андронникову стало приятно и стыдно. К стоящему перед ним вылощенному помсекретарю он почувствовал мучительное отвращение.

* * *

Вечером этого дня, когда замерцали огни в домах, Резников в хорошей закрытой машине подъехал к красивому особняку в отдаленной части Москвы.

Что-то тающее переливалось в сердце Резникова, когда он ступал по мягким коврам роскошного особняка.

Тяжелые драпри дверей, мягкие табуретки, кресла, кушетки, угловые диваны — все это трогало в душе струны каких-то далеких воспоминаний прошедшего детства. Легкости хотелось и беззаботности. И удовольствия, удовольствия.

Фабрикант Копылов, Бэрнгэм, какой-то толстяк и дамы — все здоровались с ним. И в момент приложения своей руки к нежным, выхоленным ладоням по сердцу Резникова скользнуло что-то похожее на забвение прошлого и небрежение к будущему.

Видел он впереди себя только вымытые до блеска лбы и выбритые до ослепления подбородки. Чего же больше? Может быть, это и есть самое главное в жизни?

Зал, колонны, большой стол, закуски, цветы — все это должно быть прошлым, но почему все это опять — настоящее? У стен к спинкам диванов теснились нарядные дамы, а около них егозили остротою своих ботинок и округлостью подбородков напудренные кавалеры.

Резников почувствовал, как ноги его будто отекли, а руки болтались словно на шарнирах. «Так тебе и надо, — подумал про себя самого Резников. — Ну, зачем, зачем пришел?»

Со всех сторон Резников чувствовал на себе любопытные взоры барышень, дам, кавалеров. Ведь, вероятно, все были предупреждены, что придет большевик, комиссар.

В углу зала, где сидело трое румын, долженствовавших впоследствии быть оркестром, стоял Копылов и нашептывал низенькому толстяку с апоплектической шеей и безобразным лицом:

— Ну, полноте, что вы! Теперь они не такие. Это три года тому назад… А теперь не то. Только слава, что большевики. Я всегда это предсказывал.

— Да, хорошо вам говорить, коли вы около своей фабрики остались, а у меня все имение разграблено, да и сейф почистили.

— О, уважаемый Максимилиан Флегонтович, сами, голубок мой, виноваты. Вы все с норовом. А тут надо было не спеша да помягче. Вот, например, вы говорите — сейфы. Я вот так раз-то — в начале это было — прихожу насчет сейфа. Сидит в холодной комнате какой-то солдат, и грудь у него декольтирована, а морозище такой, что я шубу не решился расстегнуть. Ну, думаю, уж больно свирепый. Однако подошел. «Скажите, — говорю, — товарищ, вы распоряжаетесь относительно сейфов?» — «Нет, — говорит, — на это есть другой, этажом повыше». Я к тому. Народа у него видимо-невидимо, словно из углов кабинета вырастают, как поганки после дождя. Сам он, бедняга, сидит, всклокоченный, бледный, будто, перевернув вниз головой, его только что недавно употребляли вместо швабры. Разумеется, нам-то начихать, что с него 77-й пот сходит. Его корявые пальцы даже ручку не умеют держать… Но все-таки не надо грубить. Я ему два ласковых слова. Он мне что-то ругательное. Я будто не расслышал, опять беру лаской, гляжу: морщит лоб, чешет его перстами. Значит — гнев на милость идет. Ну, и в конце концов сошлись: он в дураках, а я в барышах. Нет, Максимилиан Флегонтович, на них грех сердиться. Вот, например, Резников. Советую, сойдитесь с ним покороче, он пригодится.

— А берет? — и толстяк перед носом Копылова потер большим пальцем об указательный, что означало: не берет ли взяток.

— Нет! Что вы? Это бесплатный пассажир. Честнейший малый. Вот именно тем-то он и ценен.

— А не чекист секретный?

— Господь с вами! Разве я позволил бы себе вас с чекистом знакомить. Я его знаю.

Толстяк и Копылов подошли к Резникову.

— Позвольте вас познакомить…

— Очень, очень приятно.

Резников был совсем как в плену.

— Вы не беспокойтесь… Не стесняйтесь, — подбадривал его Копылов, похлопывая по спине, — здесь есть один и от РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции)… Славный малый, юрист, образованный, дельный… Вы не стесняйтесь… Вон он сидит в том углу.

Резников посмотрел и увидел кошачье лицо с кошачьими усами, с кошачьими мягкими движениями. И даже руки мягкие, как лапки кота.

Между тем кругом щелкали орехи, подсаживались к столу. Радость долженствовала быть по случаю возвращения стариков Копыловых и его младшего брата, которые все время были в Крыму.

«Да я-то к чему здесь?» — спрашивал самого себя Резников. Сейчас он должен был бы быть около Бутырок, в рабочем клубе, тесном и грязном. Там при входе направо на засаленной двери надпись «Местная комячейка РКП». А налево зал, скамейки, невыметенные кожуры семян. Прямо сцена. На ее правой стороне портрет Маркса, на левой — Ленин. А вверху Троцкий — бледная фигура. Туда сейчас, вероятно, сходятся рабочие — темные, тяжелодумные, голодные…

Резникова больно кольнуло в сердце… Что же это? Угрызения совести? Стыд? Разве стыдно