Шрифт:
Закладка:
Раньше это не волновало. Но вот сейчас… только сейчас. Этой мятежной и метельной ночью сердце, локти, коленки, все существо его почуяло, что совершилось что-то большое.
Сначала было: генерал, прочная семья, тишина — и все на месте. Было определенное положение, обеды, ужины и вдруг — маленькая каморка, красноватый свет грязной лампочки, какими раньше освещались уличные ватерклозеты, картошка, картошка, картошка, тяжелая, как комья грязи, — и о д и н, н и к о г о…
А ветер вокруг Москвы по широким полям черпал своими вихрями голоса волчьих стай, волочил их в снежных волнах по улицам Москвы и затыкал ими все щели окон, стен и дымовых труб, обвивал фонари и милиционеров на углах снежными космами и плясал вокруг них, повторяя волчьи песни.
Один генерал. Такое большое, бесповоротное в своей великости произошло с ним. Но он не сразу постиг значение этого именно потому, что это произошло тогда, когда кругом, всюду происходило все большое и внезапное. И все происходившее было велико, выше роста человеческой жизни.
А ветер закоченевшими костяшками-пальцами стучал и шарил по стеклу. Как коршун-лиходей, искал добычу, долбя своим клювом стекло.
«Видно, только фабрикантам пригодился, — подумал про себя генерал. — И то, чтоб, как с выжатого, выброшенного лимона, выжать последний сок: за деньги оттянуть землицу, которую и без того отняли. Для верности дела петля с двух сторон. А детки? Хоть бы старшего повидать. Юнкер ведь, мой милый, блестящий юнкер. Юнкер и — всегда сигары курил. Чудак такой. Ростом чуть не до потолка, а как ребенок».
Генерал отдернул засаленную занавеску. Черное стекло, а за ним малые белые пушинки-снежинки кружились по стеклу и умирали, падая на раму.
«Восстанет сын на отца и отец на сына», — не то снежинки шелестели, не то губы генерала самовольно это шептали.
Никогда генерал не верил в привидения. Раз только испугался, будучи мальчиком, лет девяти, в большом доме отца, в деревне. Няня ему рассказала, что каждый день около 12 часов ночи к соседке, дом который виден в окно, прилетает ее муж, удавившийся год тому назад. Он прилетает в виде темного шара и опускается в трубу. А как пробьет 12 часов, так он снова вылетает из трубы и уносится «на тот свет». Вот раз мальчик — Иринчик, теперешний генерал, — караулил у окна, как полетит привидение. Напряженно сверкающими глазками впился в черное стекло. Издалека приближалась гроза и мигала небесным огнем — молнией. Долго, напряженно смотрел мальчик в окно. Все не видно было шара. А как пробило 12 часов, как вдруг из трубы соседки поднялся шар темный и легкий, как есть согнутая спина человека. Поднялся и так легко, легко улетел по воздуху. На другой день отец объяснил мальчику: «Пустяки, это начинающийся перед грозой ветер поднял с крыши пыль». И все-таки где-то глубоко в душе мальчика отложилось впечатление о шаре темном. И вот сейчас всплыло.
Шар — привидение или взмет ныли. Но ведь было видно, что шар темный поднялся с дома соседки.
Генерал зрачками, горящими, как уголья, впился в темноту, вихрастую снежными вихрями.
Шар. Что это? Несомненно, он, шар. В правом четырехугольнике окна ясно обозначался шар темный. Генерал задернул штору. Потом опять отдернул.
Шар темный в правом четырехугольнике окна.
Генерал опять задернул штору, и левая рука его стала шарить часы на столе. «Нет ли уже 12 часов, — подумал он. — Нет, нет, зачем часы?.. Неужели я верю»…
И опять открыл штору.
Шар темный, как луна, ясно обозначался в правом четырехугольнике окна. А может быть, это луна? Да где же там, в такой метели? Шар — луна… как есть лицо.
Генерала ударило в мелкую дрожь, как лешего перед могильным крестом. И вдруг на один миг, короткий, мгновенный, как вечность, миг, никогда не возвратимый, генерал увидал в окне, что шар этот — не шар, а луна. Луна же сама не луна, а лик. Человеческое лицо. Лицо его старшего сына. Темное, землистое и вместо глаз два пятнышка, как две кровинки.
Генерал задернул занавеску, съежился. В нем тряслись все жилки и мускулы, словно на этих струнах играли чертов марш. Зуб на зуб не попадал.
Все члены генеральского тела приобрели сразу странную независимость, разладились: левая рука искала часы на стола, правая держала занавеску, одна нога шаркала по полу, другая — подкашивалась коленкой под стол, а голова качалась, как бы раскланиваясь.
Вдруг правая рука без всякого веления нервного центра отдернула занавеску.
Взглянул генерал и… ничего. Только темно, и вихрь царапался в окошко. Да, вероятно, и не было ничего. Ах, сердце, сердце: что захочет, то и видит.
«Уж не умер ли он, сын мой возлюбленный?» — где-то уже отдаленно, на самом дне души перевернулась эта забота, как уходящая волна.
Стало спокойнее на душе и за окном.
Звонок у парадного.
Чтобы окончательно исторгнуть из воспоминаний лунный лик своего сына, генерал поспешил сам открыть дверь.
Вошла Настасья Палина. Широколицая, размашистая, как ходячий ветер.
— Я к вам. Сначала не решалась войти… Все смотрела в окно к вам. Вы, должно быть, не видели меня в темноте… Ради бога, Исидор Константинович, извините. Такое дело…
Палина была возбуждена. И все на лице ее было кругами: и глаза, и румянец на щеках, и волоса, завитые ветром.
— Позвольте переночевать у вас? — сказала она.
— Пожалуйста, я так рад, — генерал говорил правду: одному ему было слишком страшно в своей каморке.
Палина объяснила генералу наскоро, что она против большевиков и что поэтому ее преследуют.
— Ведь вы как будто уезжали, у меня ваши бумаги.
— Не уехала тогда, а теперь еду. Бумаги целы?
— Да, да, несмотря на обыск.
— Как? У вас? — забеспокоилась Палина.
— Но, к счастью, милая моя, все оказалось недоразумением, кто-то донес на меня…
— Не ваши ли квартирохозяева?
— Может быть, хотя какое же я им зло сделал? Разве на их пострелят, которые меня дразнят, слишком громко крикнул.
Приход Палиной, спокойный разговор с ней восстановили общее равновесие генерала. Поэтому сразу он почувствовал себя слабым и сонным. Устроив Настю на кровати, он сам
