где мы накануне останавливались напоить лошадей. Не хочу, чтобы Большой Уэйд узнал, что я ее потерял. Мне мул нужен всего на пару часов, Джимми. Я вернусь еще до рассвета. И никто ничего не узнает.

– Если вы едете только на пару часов, Нед, зачем вам спальный мешок в седельной сумке?

– Люблю, чтобы все было под рукой, Джимми. Только и всего.

– Не боитесь напороться на апачей?

– Они по ночам не нападают, Джимми, – заверил я. – Слишком суеверны для этого. Лошадей по ночам крадут, но человека убивать не станут, потому что его призрак, почувствовав себя одиноким, привяжется к тому, кто убил его. И тому никогда не удастся от него отделаться.

– Черт побери, – проговорил Джимми в нерешительности. – Неужто правда? А вы откуда знаете, Нед?

– Я ведь был у них, помните, Джимми?

– Я дам вам мула, только обещайте, что приведете его до света.

– Слово разведчика. За пару часов я точно обернусь. Вы очень выручаете меня, Джимми.

– Ладно, Нед, наверное, надо дать вам. Но вы наткнетесь на караульных на границе лагеря. После того, как все это случилось, полковник лагерь на все замки запер.

– Ну, их ведь поставили, чтобы не впустить индейцев сюда, Джимми, – сказал я. – А не для того, чтобы не выпускать меня отсюда.

Убывающая Луна поднялась поздно и все еще давала достаточно света. Я довел мула до главной тропы, где представился караульному, мексиканцу-вакеро по имени Эстебан. Как я и думал, у него и в мыслях не было задерживать меня, хотя он, конечно, тоже решил, что я сумасшедший, раз отправляюсь в края апачей среди ночи.

Должен признать, что, возвращаясь туда, откуда мы так стремились убежать всего два дня назад, я испытал странное, какое-то щекочущее чувство. Было очень тихо, ни одна ветка не колыхнулась, на фоне жемчужно-серого неба острые как бритва горные пики казались черными, каждая скала, каждое дерево, которые я миновал, четко очерчивались лунным светом.

Даже для городского парня не составило труда идти по следу, оставленному накануне солдатами на той самой дороге, по которой мы скакали в лагерь. Примерно спустя час мой мул вдруг поднял голову и потянул носом воздух. Потом зафырчал и заартачился, явно не желая двигаться дальше. Что-то его пугало. Я спешился и потащил его вперед за повод. Он пошел с явной неохотой.

Я увидел смутные очертания стервятников. Огромные нахохленные птицы напоминали толпу монахов в черных капюшонах, и все они сидели на валявшихся на тропе трупах. Когда я подошел и спугнул их, они захлопали крыльями и неохотно оторвались от своего пиршества, этакие далекие от святости ангелы с разинутыми мерзкими красными клювами. Один за другим они поднимались в воздух, и взмахи их черных крыльев вызвали у меня острый приступ тошноты. Далеко они не улетали, просто ожидали в сторонке, когда можно будет вернуться и продолжить пир.

Ясно, что, опасаясь нового нападения, Каррильо не послал похоронную команду убрать трупы. Я насчитал тринадцать, лежавших в самых причудливых позах, раздетых и оскальпированных; в лунном свете тела их казались белыми, как алебастр. Картина была настолько нечеловеческой, что казалась абстрактной, в том числе и оттого, что стервятники успели выклевать глаза и рты лишенных шевелюры голов. Помню, такое же чувство нереальности охватило меня, когда я нашел мертвого папу в ванной у нас дома, со снесенным пулей затылком. И мне пришло в голову, что наш мозг создает это ощущение нереальности, чтобы защитить нас от шока, вызванного ужасом. Я очень старался, но так и не смог вызвать образы этих людей такими, какими они были всего лишь сутки назад, – живыми, и поэтому старался не смотреть на них слишком пристально, чтобы не опознать своих знакомых, тех, кого я видел за столом в лагере, когда они перебрасывались шутками, хохотали и бахвалились. С мертвых лошадей была содрана вся сбруя, и поэтому они тоже казались раздетыми. Их языки распухли, а зубы сомкнулись в гротескных масках. Я подумал, какие снимки я мог бы сделать здесь, если бы у меня была камера, а значит, снова спрятался за камерой, хотя у меня ее не было. Я представил себе, что мои фотографии напоминали бы гойевские «Бедствия войны», которые мы изучали в университете по истории искусства. Но мои мертвые люди и лошади, конечно, были бы куда менее эпичными, хотя и подверглись более страшному насилию.

Тропа была настолько загромождена мертвецами, что мне пришлось шагнуть в арройо, ведя мула в поводу, и, огибая валуны, попытаться отыскать кружной путь через скалы. Мул оказался послушным, и я предоставил ему самому выбирать дорогу.

Только проплутав три часа, мы нашли место, где снова можно было выбраться на тропу, по крайней мере, я надеялся, то это та самая тропа. И тогда я испугался, что сбился с пути. Ничто даже отдаленно не напоминало мне то, что я уже видел, и я подумал, как глупо мне было рассчитывать в одиночку найти перевал. Наверно, все-таки надо было попросить Альберта пойти со мной, он, конечно, страшно разозлится, когда обнаружит, что я ушел без него. Но я понимал, что ему лучше не покидать экспедицию. Как «муж» девочки, я мог надеяться на некое подобие безопасности у диких апачей, но Альберт, разумеется, нет. Вот поэтому я и решил плутать в одиночестве, делая вид, что знаю дорогу, плутать в этом лабиринте каньонов, и арройо, и непроходимых завалов в горах под лунным светом. Нет, там лежали вполне реальные люди, реальные мертвые тела, и стервятники выклевали их глаза.

«Может быть, ты знаешь дорогу?» – повинуясь внезапному порыву, спросил я мула. Звук моего голоса напугал нас обоих. Мул, казалось, испытал облегчение, вернувшись на тропу, или, по крайней мере, на какую-то тропу, и пошел вперед ровно и настойчиво, как будто стараясь поскорее отойти подальше от трупов, от исходившего от них запаха смерти. «Почему ты так боялся возвращаться? – задал я новый вопрос, и мне показалось, что теперь, когда остался позади первый шок от звука моего странно бесплотного голоса, разговор будет подбадривать мула. – Ты знал тех лошадей? Ты испугался запаха смерти? Ты подумал, что станешь следующим? Или что на месте любой из тех мертвых лошадей мог быть ты? Ты подумал, как тебе повезло, что тебя не оседлали для похода вчера утром? Ты помнишь, как они уходили? Солдаты верхом на довольных, рвущихся вперед, гарцующих лошадях, упряжь блестит на солнце, они кажутся самим себе такими важными, так гордятся своей миссией, с трудом сдерживают свою природную резвость охотничьих лошадей. Те лошадки,