этом перешейке среднего государства, Существо темно-мудрое и грубо-великое… Единственный судья истины, в бесконечных заблуждениях: Слава, шутка и загадка мира! 41

В этих человеческих пределах давайте согласимся с тем, что «самолюбие, пружина движения, действует на душу», но также и с тем, что разум должен войти, чтобы придать порядок и равновесие нашим страстям и спасти нас от порока. Ибо

Порок — это чудовище с таким страшным обликом, Чтобы ненавидеть, нужно только видеть; Но ее лицо знакомо слишком часто, Сначала мы терпим, потом жалеем, потом обнимаем. 42

Эти страсти, хотя и являются разновидностями самолюбия, представляют собой части божественного замысла и могут стремиться к цели, благой даже для нашего слепого зрения. Так, жажда плоти продолжает род, а взаимный интерес порождает общество. Социальная организация и религиозная вера — очевидные блага, хотя короли и вероисповедания запятнали историю человеческой кровью.

О формах правления пусть спорят дураки; Все, что лучше всего поддается управлению, — лучшее. Пусть за образ веры сражаются немилосердные фанатики; Он не может ошибаться, чья жизнь правильна. 43

В четвертом послании «Очерка о человеке» рассматривается счастье и делается попытка приравнять его к добродетели. Если добрый человек терпит несчастья, а злой иногда преуспевает, то это потому, что

Всеобщая причина Действует не по частичным, а по общим законам; 44

Бог предписывает целое, но оставляет части на усмотрение законов природы и свободной воли человека. Некоторые из нас скорбят о неравенстве имущества как об источнике несчастья; но классовое деление необходимо для управления государством;

Порядок — первый закон Небес, и это признано, Некоторые из них превосходят всех остальных. 45

Это не так ясно, как июньский день, но что еще можно сказать о виконте Болингброке (или о нем самом?)? И несмотря на неравенство природных и приобретенных даров, счастье распределяется равномерно; бедняк счастлив не меньше короля. Не счастлив и процветающий злодей: он обнимает свои достижения, но чувствует презрение мира, в то время как у справедливого человека, даже в условиях несправедливости, душа спокойна.

В «Эссе о человеке» нас прежде всего поражает непревзойденная компактность стиля. «Я выбрал стих, — говорил Поуп, — потому что обнаружил, что могу выразить их [идеи] более кратко, чем в прозе». 46 Никто, даже сам Шекспир, не сравнился с Поупом в умении собрать бесконечное богатство — по крайней мере, значительный смысл — в небольшом помещении. Здесь в 652 двустишиях содержится больше запоминающихся строк, чем в любой другой равной области литературы за пределами Нового Завета. Поуп знал свои пределы; он явно отказывался от оригинальности идей; он предложил перефразировать деистическую и оптимистическую философию в синкопированном искусстве, и ему это удалось. В этой поэме он отбросил свое католическое вероучение, по крайней мере, временно. Он сохранил Бога только как Первую Причину, которая не проявляет никакого «особого провидения», чтобы помочь добродетельному человеку от козней злых. В этой системе нет ни чудес, ни богодухновенных Писаний, ни падшего Адама, ни искупительного Христа; смутная надежда на рай, но ни слова об аде.

Многие критики осуждали поэму как версифицированный гуманизм. «Правильное изучение человечества — это человек» определяло один из аспектов гуманизма и, казалось, сводило на нет всю теологию. Когда «Эссе» было переведено на французский язык, на него набросился швейцарский пастор Жан Крусаз, утверждавший, что Поуп оставил Бога на обочине в поэме, призванной показать пути Бога к человеку. На защиту Поупа от этой чужеродной атаки встал не кто иной, как энергичный Уильям Уорбертон; поэма, ручался будущий епископ, была произведением безупречного христианского благочестия. Чтобы успокоить духовенство, Поуп опубликовал в 1738 году прекрасный гимн «Всеобщая молитва». Ортодоксы не были вполне удовлетворены, но буря утихла. На континенте «Эссе» приветствовали с гиперболами; «по моему мнению, — судил Вольтер, — это самая прекрасная, самая полезная, самая возвышенная дидактическая поэма, которая когда-либо была написана на любом языке». 47

В 1735 году Поуп предварил томик сатир «Посланием к доктору Арбутноту», защищая свою жизнь и произведения и разгоняя дальнейших врагов. Здесь появилось знаменитое изображение Эддисона в роли «Аттикуса» и убийственное разоблачение амбисексуального лорда Херви, который ошибся, назвав Поупа «жестким, как твое сердце, и неясным, как твое рождение».48 Поуп поразил его в роли «Аттикуса». 48 Поуп запечатлел его в образе «Споруса» в строках, которые показывают поэта в его лучших и худших проявлениях:

Что? Эта штука из шелка, Sporus, этот просто белый творог из молока? Сатира или чувство, увы, могут чувствовать Sporus, Кто разбивает бабочку о колесо? И все же позвольте мне взмахнуть этим жуком с позолоченными крыльями, Это нарисованное дитя грязи, которое воняет и жалит… Говорит ли он в цветочном бессилии, И когда суфлер дышит, марионетка скрипит; Или, на