– И «Божественная комедия» тут, естественно, – сказала я, изучая книжный шкаф с собранием бумажных томов, пока Питер снимал чехлы с кровати, комода и письменного стола: гостеприимный хозяин вызвался помочь мне привести спальню в жилой вид. Судя по обстановке, именно здесь когда-то была спальня самого Питера; во всяком случае, на стене висели поблекшие плакаты киберспортивных команд и неизвестных мне регбистов, а не пыльные блюдечки с котятами, как в комнате, куда положили Эша. – А у нас дома почти не было бумажных книг, если не считать маминых учебников. Мама не придавала им значения.

– В моей жизни было не так много настоящего. Пользовался любой возможностью привнести как можно больше. – Питер вытащил из комода чистый комплект постельного белья, заботливо переложенный лавандовыми саше. – Поможешь заправить?

– Забавно, – покорно взяв в руки наволочку, произнесла я, осознав и правда забавный факт. – Я за все последние дни так и не взяла в руки графон. И совсем не страдаю.

– Даже по соцсетям?

– Я и раньше могла в них днями не заходить. Когда чувствовала, что слишком в них увязаю, заставляла себя изолироваться на несколько дней. Вдали от них ум сразу такой чистый. Мне вообще иногда кажется, что лучше мне было родиться где-нибудь не в этом веке… Хотя бы во времена наших мам, а то и раньше. Вот без зелени вокруг, без природы я не могу, а без соцсетей – спокойно. – Я рассеянно впихнула подушку в серый хлопковый чехол с геометрическим узором. – Взять, к примеру, то озеро, где мы ночевали… Теперь я жалею, что не выбиралась на него, пока мы жили в Динэ, или что рядом с Мойлейцом нет такого же места, потому что наверняка оно стало бы моим любимым.

– Видимо, кровь сидов зовёт тебя подальше от людей. – Тщательно подтыкая простыню под матрас, Питер исподлобья взглянул на меня. – Почему ты так волнуешься об этом сиде?

Вопрос застал меня врасплох. Хотя бы потому, что сама я не задумывалась об этом волнении, – и лишь когда Питер указал на него, ощутила, что оно действительно тонкой иглой ноет где-то в сердце.

– Я чувствую. Твоё беспокойство за него, – буднично пояснил он. – Вы едва знакомы, но ты печёшься о нём так, словно он тебе друг.

– Ревнуешь?

– Просто пытаюсь понять.

Почему-то я знала: он не врёт. Ему и правда интересно – как психологу, столкнувшемуся с любопытным феноменом, может быть.

– Того, что я и мама обязаны ему жизнью, недостаточно?

– Благодарность спасителю – другой уровень привязанности. Тут нечто более глубинное.

– Сама не знаю. – Я кинула подушку на заправленную узкую кровать, чувствуя, что начинаю раздражаться. – Ты же у нас психолог. Ты мне и объясни.

– Подумаю на досуге. – Выпрямившись, Питер сунул руку в задний карман джинсов и протянул мне круглую металлическую коробочку: в таких обычно продавали кремы. – Забыл сказать. Я заходил в лекарскую лавку и купил тебе это. А то эта тварь на парковке так тебя швырнула… Ты наверняка синяки набила.

Всё моё раздражение как рукой сняло – и, благодарно приняв подношение, я открутила холодную крышечку.

– Да. Набила. – Поддев мазь кончиком пальца, я растёрла её на коже – лекарство пахло магнолией. Текстура лёгкая, водянистая, хорошо впитывается… скорее даже не мазь, а бальзам. Питер и тут угадал: жирные кремы я отчаянно не любила. – Затылок болит.

– Позволишь помочь?

– Помочь?..

– Натирать собственный затылок не особо удобно, – заметил Питер, зажигая пыльный ночник над кроватью.

Поразмыслив, я забралась на постель с ногами и, стянув резинку с волос, повернулась к Питеру спиной. Деликатные пальцы коснулись головы, раздвигая длинные пряди, – и осторожное прикосновение к коже заставило меня зашипеть от боли.

– Ссадина у тебя тут приличная. – Изучив мой бедный затылок, Питер отобрал у меня коробочку с бальзамом. – Ничего, меня заверили, что за ночь всё пройдёт. Только голову с утра придётся вымыть.

– Мытьё головы – не самая страшная процедура, – сказала я, блаженно жмурясь, пока он нежными движениями втирал ароматную мазь в кожу, умеряя боль приятным холодком. – Полагаю, тащить моё окровавленное тело к лекарю было страшнее.

Питер тихо посмеялся, скользя пальцами сквозь мои волосы, – и я погнала прочь внезапную шальную мысль, что была бы даже не против, если б его руки касались меня так без медицинской необходимости.

…это всё ром. Больше в жизни эту гадость в рот не возьму.

– Как по-твоему, каждый заслуживает счастья? Есть порог, за которым для человека уже всё потеряно? Или каждый заслужил шанс на искупление?

Внезапные вопросы заставили меня открыть глаза:

– С чего вдруг?..

– Я пока учился, много размышлял по этому поводу. Почитаешь учебники по криминологии, невольно задумаешься. Наверное, поэтому наш вчерашний разговор не выходит из головы… про историю, что ты хотела бы почитать. Если отрешиться от сказки, я верю в хеппи-энд для красавицы, но возможен ли он для чудовища? В конце концов, в «Призраке оперы» всё было так, как ты сказала. Но чудовище, даже полюбив свою красавицу настолько, чтобы отпустить её, осталось чудовищем. И красавица ушла от него, оставив его умирать от разбитого сердца.

– Просто нужна правильная красавица. И желательно, чтобы за стенами замка чудовища её не ждал посторонний принц, прекрасный душой и телом. – Я вспомнила историю своей прабабки. Про леди Ребекку Форбиден, заплатившую страшную цену, пытаясь спасти друга от проклятия оборотничества, говорили всякое, но я понимала её. И вовсе не потому, что во мне текла её кровь. – Если бы я знала, что от меня зависит чья-то жизнь, что тот, кто любит меня, без меня умрёт… Думаю, я не простила бы себя, если бы я могла спасти кого-то и не спасла. Отвернулась от того, кто нуждался в помощи. Я бы скорее свою жизнь отдала, чем собственными руками загубила чужую.

– Самопожертвование у леди рода Форбиден в крови, – без труда угадав мои мысли, сказал Питер. – Умереть за кого-то не так сложно, Лайз. Сложнее ради кого-то жить. Особенно ради того, кого придётся постоянно удерживать за руку, чтобы он снова не упал. Только в сказках чудовища раз – и превращаются в принцев. А в жизни… Люди меняются, но не настолько, чтобы после такого в них не осталось ничего чудовищного.

– Не уверена, что у меня хватило бы сил. Но я попыталась бы.

– Значит, если есть один крошечный шанс, что погрязшего во тьме можно вытянуть к свету, ты бы им воспользовалась?

– Да.

– Несмотря на то, что это самопожертвование похлеще того, чтобы собой закрыть кого-то от пули? Потому что смерть от пули настигает быстро, а с чудовищем придётся жить годами?

– Самопожертвование переоценивают. Жертвуют собой обычно те, у кого есть совесть, ведь иначе она съест тебя живьём, и ты всё равно будешь мучиться, только по-другому. Вот и выходит, что ты просто эгоистично выбираешь те мучения, жить с которыми тебе легче. А если от тебя требуется умереть, то вообще избавляешься от всех мучений, – легко ответила я. – Самопожертвование – не более чем изнанка эгоизма. Например, будь я настоящей альтруисткой, я позволила бы тебе сдаться страже вместо того, чтобы и дальше рисковать жизнью, оставаясь рядом со мной.