Брат, не ответив, молча вышел из кухни, и я не стала его останавливать. В конце концов, последний час я ощущала себя слишком трезвой и отказываться от выпивки в кои-то веки не собиралась.

– Лайз, ты прежде пила что-нибудь покрепче вина? – споласкивая стаканы, спросил проницательный Питер.

– Ликёр, – честно признала я, с ним не собираясь стыдиться своей неопытности – и не только в алкоголе. – Пару раз.

– Не считается. – Он достал из холодильника пачку персикового сока. – Тогда ром будет разбавленным. Тебе хватит.

Я не стала возражать. Слишком устала ерепениться, отвергая его заботу. Молча приняла стакан, где Питер смешал ром и сок в одному ему ведомых пропорциях, и чокнулась с соседями по столу, огласив кухню разномастным звоном.

На вкус напиток ожидаемо оказался сладким, персиковым, с едва заметной ромовой терпкостью.

– При других обстоятельствах можно было бы ещё поголосить грустные романтичные песни про расставание с летом, – сказала Рок, снова выпившая всё залпом. – Раз уж завтра Лугнасад.

– Не вижу причин, по которым эти обстоятельства не подходят, – ответил Питер, поднимаясь со стула. Мы с Рок провожали его недоумёнными взглядами, и лишь когда минутой позже он вернулся с чёрным гитарным чехлом, поняли, к чему он клонит. – Моя осталась в Мулене, но мамину я держу здесь, – доставая инструмент из тканевой клетки, пояснил он. Щипнул пальцем одну струну, пробуя звук на вкус; поморщившись, принялся подкручивать колки, возвращая залежавшемуся инструменту строй. – Ожидаемо расстроена, но это поправимо. – Кончики его пальцев тронули железные нити, наконец отозвавшиеся нежной россыпью звуков, и движения его ладони обратились чистыми прозрачными нотами. – Лето пришло и ушло, ведь век невинности недолог…[26]

Человечки на зеркале, подумала я, пока пальцы Питера наполняли маленькую кухню гитарными переборами, а бархатный голос распускал в сердце ласковое тепло. По рукам и ногам моим расползалась тёплая хмельная слабость: приятная, в отличие от изнурения, делавшего мои конечности ватными в последние дни. Человечки на зеркале – вот мы кто. В дымке уюта и беззаботности, которая уже завтра развеется без следа. Если не раньше.

Но пока она есть, кто мы такие, чтобы от неё отказываться?

Пока он пел, я слушала молча; лишь Рок, набравшаяся куда больше меня, вскоре начала тихонько подпевать. Я молчала и тогда, когда песни про прощание с летом сменил мой любимый Стинг – и Питер, глядя на моё лицо, запел «Mad about you[27]» с проникновенными страстными нотками, которых не было в его голосе раньше.

Сегодня, пока мы всего лишь человечки на зеркале, я могу не отводить взгляд. Не пугаться того, что будит во мне этот голос, и мятные глаза напротив, и пальцы, танцующие на струнах так нежно, словно под ними живая кожа.

– Тихо искрится небесная синь, залиты лунным сияньем равнины. Где-то в тени поднебесных вершин дышат покоем ночные долины. Тая зеркально в сапфирах озёр, лунная нить сплетена над водою; ждёт тебя светлый зазвёздный простор – только меня не зови за собою…

Начало следующей песни – уже не Стинга – за собственными мыслями я почти пропустила. Мелодия всколыхнула воспоминания: смутные, трепетные. Будто напоминала о том, чего никогда не случилось, но что обязательно должно было случиться.

Я знала эту песню. Её любила петь мама – и я, пока меня раз и навсегда не отучили петь.

Певучие слова сорвались с моих раскрывшихся губ почти помимо воли, слив наши с Питером голоса в унисон.

– Стань лунным ветром, стань светом в ночи: там, среди звёзд, что смеются так звонко, там, где плетёт ломкой тропкой лучи месяц, скользя посеребренной лодкой. Он на руках тебя будет качать, тихо баюкая звёздным прибоем, и, улыбаясь, о чём-то молчать – только меня не зови за собою…

Наверное, это всё ром. Из-за него я впервые за годы могла просто петь, зажмурившись, забыв обо всём, кроме чужой гитары и чужого голоса, вторящего моему. Петь так жадно, так свободно, как, должно быть, поёт птица, которую годами держали в клетке, а потом она вдруг обнаруживает дверцу открытой – и взмывает в небо, чтобы там разом выпеть всё, скопившееся внутри за годы молчания.

– Мне не забыть о печальной земле, места мне нет на небесных просторах. Я разучился полётам во сне, я потерялся в иных небосклонах. Нет, не зови, не зови за собой; и, уходя по дороге зазвёздной, стань моей самой далёкой мечтой, самой короткой и сладостной грёзой…

…то, что финальные такты я допевала в одиночестве, я осознала, лишь когда последние звуки истаяли в воздухе.

Когда я открыла глаза, Питер медленно отнимал руку от струн – глядя на меня так, будто впервые увидел. Рок сидела, замерев, забыв выпустить из уголка губ коктейльную трубочку.

– Простите. – Я хрипло рассмеялась, вцепившись в свой стакан, словно в соломинку, способную спасти от мучительного стыда. – Знаю, что ужасно. Не стоило мне пить.

Открыв рот, Рок позволила трубочке перекатиться на другую сторону стакана.

– Ты это сейчас серьёзно? – уточнила баньши.

– Мне не нужны ложные комплименты, Рок. Я прекрасно знаю, что певица из меня…

– Знаешь, а я до сих пор гадала, что же тебе передалось от отца-тилвита. Раз уж внешне ты от него ничего не переняла. – Та явно не желала слушать моё жалкое извиняющееся бормотание. – Теперь поняла. Голос, вот что. Чарующий голос фейри.

– Хорош издеваться.

– Никто не издевается, Лайз. У тебя потрясающий голос. Простому смертному никогда так не спеть, – произнёс Питер – так мягко, так искренне, что не поверить этой искренности было невозможно. – И, помня о том, почему ты решила, что петь ты не умеешь… Я не знаю, зачем твоя мать тебе лгала, но очень хотел бы узнать.

– По какой-то причине желала отбить у Лайзы охоту показывать свой талант, – раздались позади слова Эша – видимо, привлечённого моей песней, которой он не слышал несколько лет. – Я тоже не знаю, зачем ей это понадобилось. Но это единственное объяснение, которое я смог найти.

Оглянувшись на брата, я почти дёрнулась. Тот стоял у входа в кухню, прислонившись плечом к косяку; за худенькой мальчишеской спиной видны были открытая гостиная и полумрак, царивший в покинутой нами комнате. Пустой.

Всё же пустой.

…ладно. В конце концов, будь сид и правда здесь, он бы наверняка разразился очередной лекцией на тему «почему мы ещё не в Фарге». И отблеск знакомых лунных одежд в полумраке гостиной мне просто почудился.

Разошлись мы совсем скоро: после разговора о маме беседа перестала клеиться, а песни – петься. Всё ещё пытаясь понять, с чего родной матери нужно было мне лгать (очень хотелось верить, что лгали как раз все остальные, но отвергать тройные заверения в обратном было сложно), я побрела в выделенную мне уютную мансардную спаленку на втором этаже.