— Фиксируешь, секретарь? — спросил я у Бориса, он кивнул. — Пока достаточно. Это бы успеть написать.

Наташка с парнями убежала, я и Илья нарезали обои, Боря принялся писать карандашом лозунги, чтобы остальные раскрашивали ровные красивые буквы. Сделав наброски, Борис занялся основным плакатом, где рука неведомого бьет мальчика по щеке. Пока это были лишь едва различимые линии, нанесенные карандашом. Борис так увлекся, что аж вспотел.

В шесть пришел Рамиль и принес новость:

— У меня, прикиньте, первый бой в понедельник!

— Круто! — порадовалась за него Рая. — Школу закосишь?

Рам погрустнел.

— Фиг там! В пять в ДЮСШ, типа приходите за меня болеть.

— Придем, — пообещала Рая.

— Обязательно, — сказал я.

Во-первых, парню и правда нужна была поддержка, ведь недаром футбольные матчи, проходящие на своем поле при поддержке болельщиков, считаются более простыми. Группа поддержки заряжает позитивом и мотивирует.

Заговорщицки прищурившись, Рам прошептал:

— Я подговорил сестер прийти к нам в пятницу после уроков. Чем больше народу, тем лучше, так?

— Правильно, спасибо. Теперь — тренировка, — объявил я. — Освобождается Борис, а еще…

— Мы! — как в школе, подняла руку Лихолетова.

— Инна и Рая, — подвел итог я.

Творцы переместились за стол. Только мы начали разминку, как вернулась делегация под предводительством Наташки. Парни несли уже готовые фанерные таблички, приколоченные к палкам. Раз, два, три… шесть штук.

— Я завтра картон припру, — похрипел стоящий в планке Рам. — У отца в гараже его много. Мы ж после школы — сюда?

— Наш класс — после второго урока, — сориентировал его я…

Ветер сомнений принес мне в голову еще одно «если». Если завтра хлынет ливень, все наши художества расползутся и станут нечитабельными, да и другие дети вряд ли придут — мокнуть никому не хочется. Мысль я отогнал. Не стоит концентрироваться на неудаче, но невеселые мысли все лезли и лезли. А еще подумалось, что у нас на базе становится тесно. Сейчас заниматься еще нормально, но, когда на матах все, уже не разгуляешься.

Поставив Рама в пару с Ильей, с остальными я занимался в партере — учил народ закрывать «треугольник». Получалось не очень. Впрочем, очень редко что-либо получается хорошо с первого раза.

Закончили, как всегда, в семь вечера. Снимая перчатки, Илья сказал:

— Пойдем. Отец уже дома. Он хотел с тобой переговорить.

Я собирался делать революцию, пусть локальную, но все же… И не то чтобы боялся — скорее сомневался. Одна мысль о предстоящем разговоре с Леонидом Эдуардовичем заставляла меня цепенеть, потому что Каретников-старший — самый авторитетный взрослый для меня и образец адекватности. Если он не одобрит мою задумку, а скорее всего, так и будет, то это намек, что я делаю что-то не то, и повод взглянуть на ситуацию с другой стороны.

По лестнице я поднимался, как на эшафот, готовился к интеллигентной выволочке, а она гораздо страшнее, чем побои отца, потому что тогда правда была за мной. А сейчас?

И сейчас за мной, я просто пасовал перед сильным противником.

Родители Ильи пили чай на кухне. Тетя Лора выглянула, увидела наши сосредоточенные лица и улыбнулась:

— Проходите, мальчики. Чаю попейте с печеньем. Вымотались небось?

Я поздоровался, мы с Ильей переглянулись, не зная, чего ожидать, и воспользовались ее приглашением, уселись за стол. Тетя Лора вышла, и остались мы втроем. Илья налил чаю себе и мне, поставил чашки на стол. Я решил сделать первый ход и спросил у Леонида Эдуардовича, не сводившего с меня глаз:

— Вы нас осуждаете?

Каретников шевельнул бровями — удивился.

— Отнюдь. С чего ты взял? Наоборот, я всей душой с вами, потому что таким учителям, как Людмила Кировна, не место в школе. Меня волнует другое. Ты понимаешь, что затеял не просто баловство? Это сложно организованное мероприятие, которое не каждому взрослому под силу. Ты уверен, что дети тебя поддержат?

— Нас, — сказал Илья. — Ведь это мы вместе…

Каретников-старший вскинул руку, веля ему молчать.

— Я отлично вижу, где тут «нас». — Он снова обратился ко мне: — Если тебя не поддержат, придется менять школу, и не помогут журналисты, которые завтра придут за скандалом.

— Во сколько? — не сдержал улыбку я. — И будет ли диктофон?

— Диктофона не будет, — отрезал Леонид Эдуардович. — Даже если тебя поддержат, и у тебя все получится, тот же директор, которого ты выгораживаешь, будет обязан вычислить организатора и доложить куда следует.

— Он и так знает.

— Более того, трясти в первую очередь станут его. И, даже если он укажет на тебя, повесят все на него. Потому что, если все, что рассказал Илья, у вас получится… Я не знаю, как тебе это удалось и, уж прости, не очень верю, что пройдет, как надо. Я нисколько вас не осуждаю, но считаю своим долгом предупредить.

— Если вдруг… — Я чуть подался вперед. — Всю вину возьму на себя, Илье ничего не угрожает, и остальным — тоже.

— На тебя могут повесить организацию массовых беспорядков, это уже статья! Понимаешь, что это такое? Даже у отца может не получиться тебя вытащить, если захотят устроить показательную казнь.

— Слишком много людей верят мне, — сказал я. — Мы не отступим. А я… Да, могут таскать туда-сюда, но не посадят. И это главное.

Леонид Эдуардович криво усмехнулся.

— Честно, не ожидал другого ответа. Главное, чтобы ты себя не обманывал. То, что может выглядеть красиво изнутри, снаружи выглядит не очень.

Меня будто током ударило. Вспомнилась самая первая просмотренная новостная программа, та, где показывали разевающего рот беззубого деда и сумасшедших теток с транспарантами. А ведь я теперь — внутри процесса! Не отключилось ли у меня критическое мышление?

Нет! Мы боремся за свои интересы, а не за чужие. Просто я видел будущее и знаю, Джусь — всеобщее зло, а не только бич нашего класса. Это настолько гнилая личность, что ее свержение может сыграть мне на руку и подвинуть время на таймере.

— Просто очень часто оказывается, — продолжил Леонид Эдуардович, — что поддержка только на словах. Когда доходит до дела, ты остаешься один. Будь готов, что и одноклассники не все придут. У кого-то зуб разболится, у кого-то начнется кишечное расстройство.

Вспомнилось, как блестели глаза у ребят, даже у тех, кто из других классов. Я ничего