– Ладно, Надя, давай, успокойся. Жизнь продолжается, так или иначе…

– Ты меня не бросишь? – сквозь слёзы спросила Надя.

– Наденька, ну разве я об этом говорил? Я говорил только о том, что не могу на тебе жениться, потому что существует Олеся, и её я тоже бросить не могу… А тебя я, конечно, не брошу, и общаться с тобой будем, и вообще…

Он с удовлетворением почувствовал, как постепенно затихают Надины рыдания на его груди. Не пообещав ей ничего конкретного, он как-то успокоил её. И в этом был весь Усольцев от начала и до конца.

На улице был воздух, и им можно было дышать.

Можно было вдохнуть полной грудью и выдохнуть, и отпустить напряжение от себя.

Это было первое ощущение Артёма, вышедшего из отделения на каменные ступени с паспортом в руке.

Второе ощущение было странным, неведомым доселе. Он чувствовал и не чувствовал себя, своё тело, свои ноги, спускавшиеся по ступенькам вниз, свои пальцы, сжимавшие обложку документа, и к нему возвращалась покинувшая его несколько недель назад воля. Воля к сопротивлению. Воля, которая зажимала в кулак его слабость и загоняла её куда-то на самое дно, откуда слабость не могла подняться. Никогда. Он ей этого не позволит.

Ещё через несколько шагов это был уже прежний Артём Зайцев.

И только в третью очередь пришла усталость – с осознанием того, что всё позади. Что сейчас можно поехать домой спать. И даже выпить по дороге баночку «чёрного русского», чтобы расслабиться. И даже заснуть в метро – минут на двадцать, чтобы не проехать свою станцию…

– Да Вы не напрягайтесь так, Артём Николаевич, – с улыбкой говорил ему Павел Дмитриевич.

– Я не напрягаюсь, – отвечал Артём, – я сосредоточен.

…Он шёл по переулку в поисках ближайшего продуктового магазина, а вся беседа снова и снова прокручивалась в голове.

– Вас второй раз задерживают на акциях «Левой колонны». Вы состоите в этой организации? Или сочувствуете?

– Нет. Не состою и не сочувствую.

– Однако участвуете в её акциях. И в то же время – бьёте морду Усольцеву у метро «Коломенская». Так кто же Вы – сторонник или…

– Или.

– У Вас идейные претензии к Алексею Усольцеву?

– Нет. Личные. И больше я об этом говорить не буду. Пятьдесят первая.

…Магазин наконец нашёлся, хотя для этого пришлось попетлять и, наверное, значительно отдалиться от метро – как и большинство москвичей, в центре Артём ориентировался только по основным магистралям, да ещё знал места митингов, конечно, но в маленьких улочках и переулочках не разбирался совершенно.

Магазин торговал алкоголем, причём по приемлемым ценам, и баночка, наконец, со щелчком открылась.

– Артём Николаевич, причём тут пятьдесят первая? Мы же Вам ничего не предъявляем. У Вас есть свои претензии к Алексею Усольцеву, у нас – свои. Не хотите делиться – я ж не настаиваю, но мы с Вами могли бы быть друг другу полезны. Подумайте, Артём Николаевич…

Да, именно в этот момент Артём вдруг почувствовал в себе ту энергию, которую он, казалось, безвозвратно утратил. Ту самую, из девяносто третьего года, силу, которая оставила его и не желала больше быть его силой – секунды хватило Артёму, чтобы понять, что это не что-то иное, а именно она странным образом возвращается к нему, к Артёму Зайцеву, который ещё полчаса назад видел над собой лишь бесконечное в своей прозрачности летнее небо и ощущал лишь бессмысленность бытия…

– Нет, – ответил он твёрдо, не допускающим возражений голосом, так что сам удивился. – Не могли бы. Всё таки пятьдесят первая. Пусть будет.

…Упав на коричневое сиденье метро, Артём закрыл глаза и отключился мгновенно, отпустив от себя всё нервное напряжение сегодняшнего дня. Мысль его не успела закончить фразу – через несколько секунд он спал так крепко, как может спать в метро до предела измотанный человек, как он может спать пятнадцать-двадцать минут, и даже видеть сны, и всё-таки не проехать остановку.

Год 2011. Ноябрь. Москва.

То, что события приближались, чувствовал каждый.

Хотя никто – или почти никто – не мог предположить, как они будут развиваться, но предчувствие чего-то носилось в сыром ноябрьском воздухе, на промозглом ветру, уносившем последние листья этой странной осени и трепавшем рваные предвыборные плакаты «Единой России».

Это чувствовала старая негнущаяся коммунистка Матрёна Ермишина, высокая, сухая и очень бодрая для своих восьмидесяти пяти, и её постаревший брат Фёдор, когда-то талантливый инженер, а теперь торговец в электричках; измучившаяся на нескольких работах дочь Фёдора Анна и разделившая судьбу матери-одиночки внучка Надя, выходившая во двор с полуторагодовалым сыном в коляске из магазина сэконд-хэнд, подросший и отбившийся от рук пятнадцатилетний внук Женька и его неизменная подружка, красавица Светка с третьего этажа.

Это чувствовали Андрей и Юлия Анисимовы, чувство тревожного ожидания передавалось даже их восьмилетним детям-близнецам. Это чувствовала мать Юлии, Ольга Алексеевна, её брат Артём, и даже никогда не интересовавшиеся политикой знакомые – охранник Валера, кассирша Татьяна, вечно недовольная официантка Екатерина и даже алкоголики на лавочках.

Это чувствовала молодая и модная, с налётом гламура, леволиберальная журналистка Нелли Коломнина, её гражданский муж – политолог Борис Даниленков и его приятель Илья, с которым они просиживали вечера на заседаниях многочисленных дискуссионных клубов.

И только Алексей Усольцев надвигающихся событий не чувствовал. Усольцев о них знал и усиленно работал на их приближение.

Очередной дискуссионный клуб проходил в подвальном помещении, которое совершенно невозможно было найти по адресу, где-то между Лубянкой и Чистыми прудами.

Докладчиком был лысоватый мужчина лет сорока, которого представили как кандидата социологических наук и фамилию которого почти никто не запомнил – слишком много таких кандидатов обреталось в последнее время в околополитической среде, претендуя на истину в последней инстанции.

– Я расскажу вам об опыте демократических