Я не говорю вслух, что эта встреча – ужасная идея, но, прежде чем я успеваю что-то ответить, Лесего качает головой. Впервые за вечер он становится немного грустным.

– Боюсь, это невозможно, – говорит он. – Мои родители не живут в Лкоссе. Они перебрались на юг, в Бандари, несколько лет назад.

Мама скрещивает руки на груди.

– Твои мама и папа решили переехать и оставить сына одного? – В ее голосе слышится неприкрытое недоверие.

Лесего пожимает плечами:

– Мы с родителями много спорили, не могли прийти к согласию и в итоге решили пойти каждый своей дорогой – в буквальном смысле. Мы расстались мирно, и я до сих пор пишу им как можно чаще.

Мама наклоняет голову:

– И в чем же, позволю я себе спросить, у тебя с родителями были разногласия?

– По сути, мы спорили о Лкоссе, – отвечает Лесего, не отвлекаясь от еды. – Папа, и в особенности мама, все больше переживали насчет того, что в городе становится небезопасно – все чаще сообщали о нападениях на границе с джунглями и росте преступности из-за дараджей.

Я едва не давлюсь рисом, а мама прищуривается, так что ее глаза превращаются в узкие щелочки. Я замечаю, что она прячет браслет под рукавом, аккуратно натягивая ткань пониже.

– Прости, мне показалось, что я не расслышала. Ты сказал… рост преступности из-за дараджей?

– Именно, – продолжает Лесего, совершенно не замечая, как изменилась атмосфера в комнате. – Мама уверена, что дараджи опасны, непредсказуемы и город должен вернуться к более строгим мерам, чтобы держать их под контролем и отдельно от обычных людей.

Сердце гулко колотится в груди. Мы с Лесего говорили о его семье, но об этом – никогда. Пот собирается на затылке, и я не решаюсь поднять глаза на маму. Она буквально излучает ярость, я чувствую этот жар.

– И, – тихо спрашивает она, – каково же твое мнение насчет преступности дараджей, юноша?

Лесего пожимает плечами.

– Ну, я не знаю дараджей лично, – говорит он. – Но они, по-моему, нормальные люди. Ну то есть, пока они знают свое место, не вижу никакой проблемы в том, чтобы жить рядом с ними.

Знают свое место.

Наконец я осмеливаюсь взглянуть на мать. На ее лице мгновенно сменяют друг друга тысячи эмоций – гнев, унижение, страх и, хуже всего, печаль. Я отчетливо вижу, в какой момент она понимает, что я сделала и чего я не сделала. Лесего не знает, что она дараджа, потому что я не сказала ему, потому что я не хочу иметь дело со всем, что с этим связано. Не хочу нести этот груз.

– Ай!

Я поднимаю взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лесего обхватывает голову руками, сморщившись от боли. Он на несколько секунд закрывает глаза, а когда открывает их снова, то щурится, глядя на тарелку, словно пытаясь разглядеть что-то мелкое.

– Лесего! – Я встаю. – Ты в порядке?

– Да, Лесего, – ласково произносит мама. – Ты как-то нехорошо выглядишь.

– Ох, ничего, я в порядке. – Лесего с усилием растирает виски. – Я просто… что-то голова заболела. Так странно… словно ни с того ни с сего.

У меня холодеет кровь, когда я перевожу взгляд с Лесего на маму. Она по-прежнему смотрит на него не моргая. На меня снисходит ужасное понимание.

– Может, твоему другу лучше отправиться домой, Рашида? – шелковым голосом произносит она. – Ему, похоже, совсем не хорошо.

– Нет-нет. – Лесего взмахивает рукой, стараясь преодолеть боль. – Это просто мигрень. Уверен, она пройдет через несколько… Ох. – Он крепко зажмуривается и морщится. – Впрочем, похоже… Извините, но, думаю, мне и правда лучше уйти.

– Да, – говорит мама. – Думаю, так и правда будет лучше.

Не зная, что сказать, я помогаю Лесего подняться на ноги, а затем аккуратно вывожу его за дверь и веду дальше по коридору. Я хочу сказать очень многое, но, когда мы выходим в ночь, мне удается произнести только два слова:

– Мне жаль.

– Не переживай, Рашида. – Лесего несколько раз моргает, трет глаза рукой. – Мы попробуем в другой раз, хорошо? – Это Лесего, всегда добрый, всегда полный надежды.

– Хорошо.

Он легко целует меня – на этот раз целясь в щеку, – а затем скрывается в ночи. Какая-то часть меня переживает о том, как он доберется домой по этим улицам с головной болью, но я подозреваю, что как только он окажется достаточно далеко от мамы, боль загадочным образом пройдет без следа. Я жду, пока он не скроется из виду, а потом врываюсь в таверну. Когда я вхожу в кладовку, я вне себя от ярости.

– Как ты могла?

Мама по-прежнему сидит за столом, обмакивая кусочек банку в перечный соус. Она поднимает на меня широко открытые глаза, которым я не верю ни на секунду.

– Совершенно не понимаю, о чем ты говоришь?

– Ты… ты… – Я так зла, что едва могу говорить. – Ты использовала на нем сияние, ты сделала ему больно.

– Честная расплата за то, что он сказал, – резко отвечает мама, сбросив маску. – Ты хоть слышала его? – Она тоже встает, дрожа от ярости, которая не уступает моей. – Он говорил о преступности дараджей, о том, что дараджи должны знать свое место. Он не лучше Кухани, или Сынов Шести, или всех прочих городских шовинистов!

– Он не шовинист! Он добрый, понимающий, и… он просто не знает, что может быть по-другому!

– Потому что ты соврала ему, – тихо говорит мама, и я слышу в ее голосе подлинную боль. – Потому что он даже не знает, что влюблен в дочь дараджи. – Мама обходит стол и берет меня за руки. – Это наш народ, Бинти, – продолжает она. В ее голосе слышится отчаяние. – Когда люди унижают дараджей, они унижают нас, меня, тебя.

Мама не впервые говорит подобное, на самом деле она говорила мне это всю жизнь. Но сегодня что-то изменилось. Прежде чем я успеваю сказать что-то еще, она обнимает меня и всхлипывает.

– Нет, мама. – Хочется ответить мне, когда она крепко стискивает меня в объятиях. – Не наш народ. Твой народ, мама. Я не дараджа и никогда ей не буду.

Глава 21. Домой

Коффи снилось, как она входит в Туманный лес.

Первыми всегда появлялись акации. Они показывались из тумана, словно жилистые высокие мужчины с согнутыми спинами; их пепельная кора в лунном свете отливала серым. Шипы длиной с палец не касались Коффи, когда она шла среди них, и ее шаги были совершенно беззвучными, когда она ступала по лесной почве. Когда она вдыхала, запах сосен наполнял легкие, когда она выдыхала, приходили голоса.

Помоги нам.

Целый хор голосов – они пели, завывали, рычали. Только эти два слова, но они были пронизаны голодом и отчаянием.

Помоги нам.

– Кто вы? – спросила Коффи у деревьев, но они не ответили,