Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал головой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы — все говорило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Хафиз Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:

— Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут.

Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.

Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, радушно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.

Эмир чувствовал неловкость. Жеманясь, он изворачивался:

— Толпа страшна… Мусульмане очень-очень… исламские законы… очень-очень… индусов идолопоклонников… наши не любят… нервничать…

Держался эмир любезно и даже подобострастно. Индус вспомнил, что переговоры по важным вопросам Сеид Алимхан ведет всегда сам, не доверяя их приближенным. Это настораживало. И это не вязалось с сложившимся образом кликушествующего, изнеженного, впавшего в мистику, отошедшего от политики азиатского, лишенного короны деспота, не занятого ничем, кроме молитв, гаремных забав и волооких мальчиков! Таким представлялся эмир бухарский всем и всюду. Сейчас индус мог сам лично убедиться, что хозяин Кала-и-Фатту не чуждается дел житейских.

— Нам говорили… вы, господин, индийский коммерсант… в Кабуле по торговым делам.

Эмир наивно надеялся выпытать планы индуса.

— Мое имя Шоу — точнее «Шоу и Компания». Бурильные станки на нефть. Марка «Шоу». И, вы правы, дела у меня в Кабуле торговые.

Он выговорил слово «торговые» очень выразительно и посмотрел на Сахиба Джеляла и доктора Бадму. Эмиру следовало понять, что при посторонних Шоу говорить не желает.

— Гости от бога… Пища от бога, — будто оправдывался эмир, — положение изгнанника… ничего не остается… увы, беседы с гостями… угощение бедняцкой пищей, наделяет Арразак…

— Арразак — Снабжающий — одно из девяноста девяти имен аллаха, — подхватил Шоу.

Иссиня-черные, насурмленные, тонко подведенные по-женски брови эмира вздернулись на мучнистой коже лба. Господин Шоу добился своего: теперь Сеид Алимхан знает, что имеет дело со знатоком ислама, с личностью, достойной уважения.

Но индуса больше интересовал доктор Бадма. Испытующий взгляд Шоу не отрывался от сухого лица тибетца, но во взгляде его прочитать ничего не удавалось: ни удивления, ни любопытства. Да и чему мог удивиться житель поднебесных пустынь, буддист, безразличный к малоизвестному в Восточной Азии аллаху с его девяноста девятью именами?

Господина Шоу очень заботил доктор.

— Индус — безбожник, — заявил эмир, — господин Шоу и компания… осведомленность… Тонкости исламского учения… восхищен… богословские вопросы отвлекают, однако, от еды… приступим… — Он сглотнул слюну, и все поняли, что эмир ко всему тому любитель покушать.

Два набеленных, с подкрашенными бровями и насурмленными ресницами мальчика скользнули в михманхану. Они принесли на серебряных подносах четыре фарфоровых касы — высокие миски, наполненные до половины похлебкой, затянутой слоем отливавшего золотом навара и издававшей божественные запахи. Возглашая «Канэ! Мархамат! Пожалуйста!», эмир разломил белейшую пшеничную лепешку и, обмакнув кусочек ее в благоухающем бульоне, отправил себе в рот, издав громкое чмоканье. Он смаковал похлебку. Гости еще не успели притронуться к пище, а эмир поглощал с жадностью кусок за куском.

— Отличнейшая… мня-мня… шурпа… мня… мня… воистину… Господа такой не едали… по-алжирски приготовлена. Мня… мня… восстанавливающая силы… шурпа… Дарующая необычайные силы и мощь… шурпа…

— Очень вредное для вашей милости кушанье, — вдруг произнес доктор. Все посмотрели на него, потому что услышали его голос впервые. Говорил он глухо, напряженно. «Искусственно и странно, — подумал Шоу. — Что за голос! От него волосы шевелятся».

— Полезная пища… очень, — обиженно пискнул эмир. — Необременительная… питательная. Польза желудку… Чашка такой шурпы… сыт… ничего больше…

— Отрава, — так же монотонно вразумлял доктор. Сам он не притронулся к похлебке.

— Отрава… вы говорите… Так? — обиделся эмир. — Яд?.. Нет яда… в похлебке… — И он проворно зачерпнул лежавшей на дастархане ложкой из касы тибетца и с громким сербанием потянул бульон. — Равной нет… яда нет… Чепуха! Ешьте! Искусник… повар… в четыре касы… выварили двух баранов… больших преотличных гиссарских!.. Ох! Мясо варили… в воде из… не подумайте, из хауза Милости… в нем полно грязи, всяких блошек-букашек… тины, травы, гадости… В чистой ключевой воде… варят барана целиком в котле огромном… — он расставил руки. — Всякие коренья, травы, перец, зира… С восхода солнца до захода кипит. Потом похлебку в другой котел. Туда же молочного теленка… Еще травок, специй… морковки… лука… репы… Снова кипятят час. Похлебки все меньше… все гуще… Потом в кастрюлечку… еще курочку с белым жирком туда… еще поварят на медленном огне… остается вот столько. — Он отмерил на пальце. — Тогда кушаем одну чашку… вот… вот здесь, — он погладил себя по изрядно выпиравшему брюшку, — рай и блаженство, а здесь, — он шлепнул себя пухлой ладошкой по лбу, — игривость мыслей, игра воображения, а в сердце пучина радостей. — Он умильно взглянул на вбежавшего в михманхану мальчика и продолжал: — А вы, мудрейший из Тибета… поучения-внушения… на ночь глядя… лицезреть надо тогда усладительниц печалей… забот…

— Вы больны, уважаемый господин. Ваша болезнь серьезная, — насупился тибетец. — Вашим глазам это вредно. — Он коснулся пальцем касы.

— Доктор Бадма оставил свои молитвы, свои священные свитки, — важно заговорил Сахиб Джелял, — подверг себя лишениям в пути, ледяным ветрам перевалов, подъемам и спускам, холодной воде бурных потоков, голоду и жажде, грубости проводников, нападениям разбойников, заключению в тюремной яме китайцами. Сорок дней езды, о! Доктор приехал из монастыря Дангцзе врачевать…

— И мы будем врачевать вас, уважаемый, — монотонно прозвучал голос Бадмы. — Хотите вы или нет — вам надлежит лечиться.

Сеид Алимхан попытался перечить, но замолчал под пристальным взглядом доктора.

— Господин хороший… доктор, однако… — расстроился эмир. — Я не мышь в кувшине с рисом. Позвольте… Сахиб Джелял, здесь присутствующий, объяснит… в возмещение беспокойств трудностей путешествия… оплачиваю расходы… Обеспечьте выздоровление… искупаетесь в золоте… Лишать себя удовольствий жизни… господин врач… не намерен.