чем требовалось, силой, и лязг эхом отразился от стен. Райли попыталась его успокоить, но, судя по тому, как покачала головой, а потом понуро ее опустила, она тоже была расстроена. Кайл молча сидел на скамейке перед своим шкафчиком без телефона, не хвастая в соцсетях, не пританцовывая. Даже у Холдена на скулах ходили желваки, пока он стоял посреди раздевалки и думал, как бы нас приободрить.

Нас разгромили в пух и прах – со всех сторон мы играли плохо против команды, которую должны были с легкостью одолеть.

Моя команда злилась. Они были разочарованы.

Что касается меня, то я и вовсе оцепенел, черт возьми.

Я уже должен был привыкнуть к этой пустоте в груди. После расставания с Малией полагал, что никогда еще не испытывал в жизни такой сильной боли, что не переживу такое горе.

Сейчас же мне хотелось над этим смеяться, но я не мог изобразить даже подобие радости, пусть и язвительной.

Я чувствовал не просто боль и огромнейшее разочарование в жизни. Я не просто скучал по кому-то и получал безжалостные напоминания об этом человеке, куда бы ни взглянул. Меня всюду преследовали воспоминания. Однако все перечисленное тоже, несомненно, присутствовало.

Это была изощренная пытка, которую могли понять только те, кто добровольно отравил жизнь дорогому им человеку.

Меня мучила вина и безуспешное признание того, что я был злодеем. Я был причиной чужих страданий. Это сигнал, что я должен был так поступить, иного варианта и быть не могло.

Мама никогда еще не была такой счастливой не только с тех пор, как Брэндон порвал с ней, но и с тех пор, как отец ушел из семьи. Кори определил ее в высококлассный реабилитационный центр в Северной Калифорнии, куда частенько попадали богатые и знаменитые, и она пребывала в диком восторге не только из-за вероятности встретиться с кем-нибудь из них, но и от настоящих перемен.

– Я стану гораздо лучше, – вчера вечером сказала она мне по телефону, хотя я был не в себе, чтобы внимательно ее слушать. – Стану для тебя лучшей мамой.

Мама собралась и завтра готова была туда отправиться, а мне уже отправили чек на погашение взятого кредита.

И хотя это были мои деньги, это я одолжил их маме и заслужил, чтобы их вернули, они казались мне грязными, словно на них была кровь.

«Ты правильно поступаешь, сынок».

Так вчера утром ответил мне Кори, когда я согласился на предложенную им сделку, не имея желания ни спать, ни есть, только лежать в спальне и пялиться в стену. Я представлял, как Кори с гордостью похлопывает меня по плечу.

И надеялся, что он прав. Надеялся, что для мамы так будет лучше, что я наконец-то смогу хотя бы частично отплатить ей за все, чем она пожертвовала ради меня: молодостью, телом, временем и силами. Я никогда не видел, чтобы она что-нибудь покупала для себя – во всяком случае, за те годы, что жил с ней, потому что каждый заработанный доллар она тратила или на оплату счетов, или на меня, подарив возможность играть в футбол.

Так что я готов пойти ради нее на жертвы. Снова и снова, чего бы мне это ни стоило.

Но боль никуда не уходила.

Когда я сказал Малии, что хочу попробовать еще раз, она вспыхнула как салют на День независимости и призналась, как мучительно больно ей было видеть меня с Джианой. Я ответил, что все это было просто хитростью, попыткой вернуть ее, и Малия довольно улыбнулась, понимая, что победила.

Это была ужасная, омерзительная ложь, которую я смог заверить лишь объятием, и, к моему удивлению, Малия ничего не заподозрила. Я убедил ее, что не хочу торопиться.

Но истина заключалась в том, что я не мог представить, как целую кого-то еще, кроме Джианы.

Так что мама, Малия и Кори были счастливы.

А вот я – нет.

И Джиана тоже.

Поэтому я не переставал спрашивать себя, правильное ли вообще принял решение.

Когда вчера ночью закрыл глаза, мне не давали заснуть кошмары, в которых Джиана била меня в грудь. Я слышал ее плач, видел стекающие по щекам слезы, когда она умоляла не разбивать ей сердце.

Джиана, даже не добившись от меня ответа, знала, что в тот момент я был сам не свой.

Никогда не пойму, как она догадалась. Но даже когда я решительно посмотрел на нее и сказал, что между нами все кончено, Джиана преодолела свою боль и попыталась меня вразумить, попыталась убедить подумать прежде всего о себе.

Сильнее всего меня поразило, что даже в самом неважном состоянии Джиана видела мои истинные чувства.

Но она не понимала, что я делаю это не ради того, чтобы выгородить себя перед Малией или даже моим отцом. Что я поступаю так ради блага единственного человека, который заботился обо мне.

Сейчас не время ставить себя на первое место.

Я надеялся, что однажды наступит момент, когда я смогу все ей рассказать, заставить ее понять.

А до тех пор буду предаваться страданиям.

– …следующая игра. Вот на чем мы должны сосредоточиться. Мы еще не выбыли из гонки, даже близко. Пока мы еще можем побороться за кубок, – сказал Холден, когда я пришел в себя и понял, что пропустил половину его речи. – Отмечайте свои ошибки, исправляйте их и возвращайтесь с жаждой большего. Нам всем предстоит потрудиться. Побеждайте как команда и проигрывайте как команда, – добавил он и выдержал паузу. – И сражайтесь как команда.

Тренер Сандерс слушал речь, стоя в углу раздевалки и скрестив на груди руки. Он тоже явно был недоволен исходом матча, но позволил капитану взять все под свой контроль.

Игроки закивали, и на их лицах отразилась решимость. Они собрались вокруг Холдена, когда он протянул руку. Игроки накрыли его руку своими, а Холден посмотрел мне в глаза, дав сигнал взять инициативу на себя и выкрикнуть одну из наших командных кричалок.

Но во мне не осталось командного задора.

Я шмыгнул носом и посмотрел на свою руку, лежащую поверх остальных.

– «Сражайся» на счет три, – сказал Холден. – Раз, два…

– Сражайся!

Ответ команды разнесся эхом по раздевалке, а потом все стали собираться, тихонько переговариваясь, кто-то отправился в тренажерный зал, кто-то – в душ, а кто-то просто решил пойти домой.

Я даже не успел развязать бутсы, как Холден оказался рядом.

– Давай пройдемся, – сказал он и, не дожидаясь ответа, без спешки вышел из раздевалки.

Я неохотно направился за ним, а поскольку на поле еще