этого освобождения из тюрьмы я почти сразу пришел к Поповым, вероятно, в начале февраля 1987 года. На Вавилова, в выставочном зале Союза художников (Татьяна Борисовна уже стала его членом) еще висела выставка ее картин, открытая, кажется, в декабре 1986-го, и она мне тут же дала несколько проспектов и приглашений. Но доехать туда я не успел – было множество других, более важных для меня в то время дел.

Я был в числе первых десяти освобожденных политзаключенных, еще многие сотни оставались в четырех лагерях и тюрьме, множество – в психушках и уголовных лагерях. Вскоре было начато издание журнала «Гласность», Поповы слушали «голоса» с ежедневными моими интервью, потом меня расспрашивали, но было видно, что все это чужой и малопонятный для них мир.

В один из этих последних визитов я впервые перепутал их картины. В кухне рядом с большой стеклярусной картиной висел картон с белым цветком на огненно-красном, почти кровавом фоне. Я не думая сказал:

– Какой красивый натюрморт Игоря Николаевича.

– Нет, это мой, – поправила Татьяна Борисовна. Потом я посмотрел другие. За эти годы прежде не имевшие ничего общего картины Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны стали почти неотличимо похожи, причем рафинированное изящество рисунка Татьяны Борисовны сменилось трагическим и мрачным мазком Игоря Николаевича. Даже в продолжении серии новогодних персонажей в тех картонах, что я недавно видел в запасниках Третьяковской галереи, уже и близко нет легкости и праздничности «Арлекина и Коломбины». Новые цирковые и карнавальные «персонажи» были такими тяжелыми и мрачными, что становится очевидным – для Татьяны Борисовны последние годы были совсем не веселыми.

Наши отношения и, надеюсь, дружба, конечно, восстановились бы со временем. Я (после девяти лет тюрем) был многое понимающим человеком, к человеческому страху относился спокойно и встречал вещи гораздо более серьезные, чем боязнь помочь в трудных обстоятельствах. Но я был уже совсем в другом мире. И у меня оставалось очень мало свободного времени. Была слабая надежда (я не был оптимистом), что удастся построить что-то лучшее в России, но большинство моих соседей еще были в тюрьме или в лагерях и надо было добиться их освобождения. О коллекциях много лет не думал и даже на самых близких друзей времени не хватало.

В последний раз я встретился с Поповыми, очевидно, накануне их последней поездки в Ленинград и смерти Татьяны Борисовны. Сказал, что тоже должен где-то выступать в Ленинграде, и мы договорились там обязательно повидаться, может быть, куда-то вместе пойти. Кажется, я не знал, где буду жить и не оставил своего номера телефона. Но дня через три рано утром меня все-таки нашел Соломон Абрамович и сказал, что ночью Татьяна Борисовна умерла. Очевидно, Игорь Николаевич и попросил меня найти.

Я не приехал. Не приехал помочь Игорю Николаевичу, не приехал проститься с Татьяной Борисовной. Не могу себе этого простить до сих пор. Не знаю, почему я так поступил, ведь ближе друзей у меня в жизни не было. Конечно, были какие-то заранее намеченные и мешающие последней встрече пресс-конференции и выступления, для которых я и приехал в Ленинград, – но не помню сейчас даже, какие именно. Соломон Абрамович взвалил на себя все нелегкие хлопоты по перевозке праха Татьяны Борисовны в Москву и ее похоронам. Я вернулся на неделю позднее. Позвонил Игорю Николаевичу. Он говорил сумрачным, совершенно больным и бесконечно усталым голосом. На мое предложение приехать ответил так неопределенно, что было ясно, ему не до меня. Я еще пару раз звонил – телефон не отвечал. Через несколько месяцев Игорь Николаевич умер, но мне никто об этом не сказал. Через много лет Игорь Санович заметил: «Мы так удивлялись, что вас не было на похоронах».

Как пишет Шустер, Игорь Николаевич решил лучшие вещи подарить Эрмитажу, и Соломон Абрамович занимался налаживанием связей с музеем. Приехал Пиотровский (старший), восхитился, благодарил, обещал устроить выставку подаренного. Выставки не было; как и ожидали Поповы, к их фантастическому подарку отнеслись без минимального уважения и понимания сути вещей – об этом подробно написал Шестеренок.

Остальное было завещано А. А., уникальная люстра и роскошное издание Ровинского подарены Соломону Абрамовичу. Приехала сотрудница Эрмитажа, и они с Шустером отбирали вещи для музея. Действительно, пейзаж Якоба Рейсдаля, как и немецкий портрет, сейчас в экспозиции. Другие первоклассные вещи куда-то делись, что неизбежно в таких случаях. Их фантастический немецкий серебряный корабль XVI века с обычной русской ввозной пробой XIX века в Эрмитаже был назван поздним, многочисленные другие ошибки сотрудников Эрмитажа перечисляет Шустер в своих воспоминаниях. А. А. все еще продолжает продавать вещи из их коллекции. Мне все это безобразие кажется правильным. Да, дивную коллекцию не удалось сохранить, но большая часть вещей где-то живет, меняет владельцев, у них собственная судьба, что считали наиболее разумным и Поповы.

Вероятно, Игорь Николаевич понимал, как распорядится их вещами А. А. Но есть один предмет, одна картина, судьба которой меня все же волнует. Это «Красный колпак» – автопортрет Рембрандта, принадлежавший Поповым. Сперва я думал, что он в Эрмитаже, но не выставляется, потому что у сотрудников музея «есть сомнения». Думать об этом было противно, но в конце концов это бывает не так уж редко. Даже «Артасеркс, Аман и Эсфирь» Рембрандта долгое время валялся в запасниках Румянцевского музея, пока холст не вытащил, не увидел Боде. Но недавно выяснилось, что «Автопортрет» Рембрандта в Эрмитаже подменен. Вместо него в запасниках музея оказалась поздняя слабая копия, даже по рисунку мало похожая на «Красный колпак».

И поскольку судьбы Поповых, их коллекции и «Красного колпака» неразделимы, у меня возникает много вопросов. Конечно, без ведома и участия сотрудницы Эрмитажа, принимавшей для музея вещи Поповых, подмена «Красного колпака» могла произойти только в одном случае – если она произошла в самом Эрмитаже, уже после того, как вещи были приняты и оприходованы в музее. В любом случае это должен был знать Пиотровский. Потому что из коллекции Поповых для Эрмитажа отбирались шедевры, а не вся коллекция, и везти примитивную позднюю копию ни Пиотровский, ни добросовестный сотрудник не стали бы. Но почему тогда молчит об этом в своих воспоминаниях Шустер? Он защищал древность немецкого серебряного корабля, отстаивал авторство французской миниатюры, смеялся над сомнениями в авторстве Маньяско, но ни словом не упоминает о таинственном исчезновении автопортрета Рембрандта. А ведь это событие мирового масштаба.

Может быть, до смерти Татьяны Борисовны ни Шустер, ни А. А. не знали, что «Красный колпак» – это Рембрандт, но, передавая картины Эрмитажу, куда он уже поступал в своей истинной атрибуции, они не могли