– Я только одного не понял, Сай, – я не знал, как лучше выразиться, все сказанное Стернфилдом сбило с толку окончательно. – Если Евражкин утверждает, что… скажем, каждый миллионный житель Земли имеет в теле приемное устройство, так почему же до сих пор его никто не обнаружил? И как, если не секрет, умудряются распространять свои приемники высшие силы? Через операцию после похищения?

– Да нет же, нет, – Стернфилд отбросил прежнюю скованность совершенно, теперь мне предстал человек, с которым доводилось общаться в прежние годы: энергичный, уверенный в себе, не лезущий за словом в карман. – Все проще. Этот приемник, чем бы он ни был и где бы ни находился, естественного происхождения: некое образование, преобразующее некие сигналы, из космоса ли, с самой Земли, в образы, в сны. По словам Евражкина, приемник может принимать и дешифровать сигналы только тогда, когда иные источники информации молчат. Вот тогда ему и отворяются врата познания высших существ. Человек видит сны, он может и не помнить о них, но потом, по прошествии времени, некое решение, над разрешением которого он безуспешно бился прежде, ныне приходит в голову – заметьте, приходит в голову! – с легкостью интерпретируется, разлагается на составляющие, словом, становится совершенно доступным. И готов результат. Чувствуете?

– Да. Вот например, Менделеев. Да и Бор.

– Так и я о чем! Приемник найти невозможно, если не искать его специально, может быть, он выглядит как маленькая раковая опухоль, родинка, тромб, да мало ли что! Он привычен и не вызывает подозрений. Евражкин считал наиболее вероятным его местонахождение либо в подкорке, либо в ножках головного мозга. Или уж непосредственно в правом полушарии, ответственном за подобного рода озарения, образы вообще и абстрактное мышление.

Он и начал с головного мозга. Незадолго до этого с него сняла наблюдение служба безопасности, и, кроме того, я уговорил-таки его вступить в клуб, так что он мог быть свободен в своих действиях.

– А в чем причина такого длительного наблюдения? – поинтересовался я.

– Даже не представляю. Он был чист, политикой не интересовался, гражданство и все причитающееся с ним получил как положено, тут к нему придраться не смогли, с родными, если они у него вообще были, не переписывался. Он никогда не заговаривал о своей прошлой жизни в Союзе, я не знаю истинных мотивов его бегства, да и не узнаю никогда. Он вообще не любил прошедшего времени как такового, всякий раз, как речь заходила о его прежней стране, говорил, что давно перелистнул эту страницу.

Мы помолчали немного. Мимо нас прошел еще один человек, принимавший участие в конференции, он кивнул Стернфилду, скосив взгляд на меня, остановился на мгновение, но, видя, что на него никто не обращает внимания, прошел дальше и сел через столик. Стернфилд не удостоил его и взглядом.

– Давайте вернемся к нашему разговору.

– Конечно. Но, Сай, вы так и не объяснили механизм появления вашего приемника, – я уже позабыл, что идея принадлежит не ему, а Евражкину.

– Вероятнее всего, случившаяся, не без участия высших существ, мутация, способная проявляться не у всех, а лишь у избранных счастливчиков, если их так можно назвать, – Стернфилд, кажется, и сам забыл об авторе идеи и торопился объяснять, исходя из своих представлений. – Понимаете, Макс, эта мутация, как мне кажется, обусловлена каким-то определенным сочетанием генов, занесенным в нашу общую «программу» – как раз над этим мы и бьемся! – и зависит лишь от случайности генетического набора и, возможно, от требований самих высших существ к повышению числа принимающих «голоса». Это можно сравнить, пожалуй, с рыжим цветом волос.

– У негров или у китайцев?

– Афроамериканцев, Макс, в американском английском слово «негр» фамильярно.

– Неважно, но у них нет рыжих.

– Хорошо, неудачный пример. Как болезнь Альцгеймера. Макс, не издевайтесь, вы прекрасно поняли, о чем я хочу сказать.

– Вы хотите сказать, что Моцарт не был бы Моцартом, а был бы простым скрипачом.

– Да. Не будь у него в голове приемника, был бы скрипачом, а Моцартом был бы какой-нибудь Раушенбах или Шпильберг.

– Но, Сай, получается, что от человека ничего не зависит.

– Еще как зависит, Макс! Его право решать: пользоваться поступающими сигналами или нет. Знаете, я сам некоторое время серьезно думал над «проблемой Евражкина» и понял, что, возможно, ее первооткрыватель кое в чем неправ. Он был, увы, был, как ни прискорбно это произносить, отчаянным пессимистом. Верил в мрачного бога, насильно впихивающего знания в головы избранных и с любопытством наблюдающим, что из этого выйдет.

– Но вы, как сангвиник, безусловно, не согласились с его трактовкой.

– Не ерничайте. Мое мнение таково: каждый человек обладает собственным, отличным от прочих, как папиллярные линии, личным приемником, каждый из избранных, я хотел сказать. У одного он в силу определенных причин, настроен на одну волну и воспринимает откровения о законах квантовой физики, у другого он более широк и ловит еще и знания о химической физике. У третьих он узок, точно луч квантового генератора, и открытия он совершает лишь в теории массового обслуживания. При всем при том источник их вдохновения один и работает он для всех одинаково, в очень широком волновом диапазоне. А приемники могут быть слабенькими с убогими конденсаторами и ловят тогда они мысли высших существ с большим трудом, через помехи и сбои в системе, и таких приемников большинство. Немногие обладают мощными приемниками, ловящими несколько станций сразу, и единицы обладают всеволновым «транзистором». Но это те, о которых мы знаем, а ведь есть еще другие, которым не дали возможности проявить себя, или которые не захотели прислушиваться к вещим снам, испугались, или плюнули на все. Ведь очень многое зависит от окружающей среды. Ведь почему, вы думаете, число Нобелевских лауреатов в нашей стране так велико?

– У вас прием чище.

Стернфилд хмыкнул.

– Что-то вроде того. Но сейчас наступает долгожданная разрядка, в прошлом году ваш и наш лидеры встретились, пожали друг другу руки и заговорили о насущных проблемах…

– Это значит, что у вас людей с приемниками будет больше. Так что с Евражкиным, Сай?

Секунду он смотрел на меня, недоумевая, потом спохватился и произнес:

– Я изложил вам обе теории, Макс, полагаю, вам решать, к какой присоединиться. Если вы захотите их принять, конечно. Но, я надеюсь, более этих экспериментов до поры до времени проводиться не будет. По крайней мере, я приложу усилия, чтобы так и было.

– Боитесь?

– Скажем так, стараюсь не спешить. Сперва следует разобраться с геномом, а потом, вооружившись полученными результатами, изучать все побочные эффекты. И лишь научившись модифицировать самим, добраться до «проблемы Евражкина», никак не раньше.

– Поэтому вы и рассказываете обо всем этом мне, человеку издалека?

– Потому что хорошо вас знаю, Макс, – парировал Стернфилд. – Вам все это интересно, вы даже включились в нашу игру, хотя и не пытаетесь скрыть неверие.

Отрицать я не стал. Стернфилд хмыкнул.

– Ладно, вернемся к Евражкину. Я говорил, что он занялся изучением головного мозга, в надежде именно там отыскать приемник. Начал он три с лишним месяца назад; в день Благодарения произошел наш диспут, а уже в пятницу Евражкин принялся за работу. Упорства ему было не занимать. Да и определенной доли нахальства тоже. Знаете Клайва Лернера?

Я покачал головой.

– Хотя фамилия о чем-то смутно говорит.

– Ректор Мискатоникского университета, труды по ОТО. Он завещал себя науке. Евражкин этим воспользовался и выписал ректора в Гринфорд-Вилладж прежде, чем кто-то успел спохватиться. Не всего, правда, а лишь его мозги.

Интересно другое: Евражкин, как ни старался, ничего в ректоре не нашел. К тому времени, как он успел заполучить Лернера, у него уже скопилось порядочное количество человеческого материала, который он исследовал самым тщательным образом и на всем доступном оборудовании, не жалея ни его, ни себя. Но результата не было. Три месяца он изучал и сравнивал полученные материалы, буквально не разгибая спины, не гнушаясь, кстати, и мозгами весьма сомнительного происхождения, пока не наткнулся на что-то, что, кажется, являлось подтверждением его теории.

– То есть, он нашел.