Макс, а уйти. Потому как ноша непосильна, ее ни сдвинуть, ни снять с плеч, ни передать другому – ничего с ней поделать нельзя. – Стернфилд разъяснял мне старательно, как школьнику, неспешно выговаривая слова с интонацией диктора «Би-Би-Си». – Бывает, конечно, еще поза, эдакая критическая попытка привлечь к себе внимание, но это попытка отчаяния, человека, очень долго стучащегося в каменную стену.

– А Евражкин?

– Евражкин, – он вздохнул. – Знаете, Макс, он мне всегда напоминал эдакого Поля Баньяна, вы понимаете, о чем я. Жаль, вы его не видели, что-что, а на фамилию свою он не похож совершенно: крепкий, грузный, плечистый, рост футов шесть с лишком, словом, мужик, – слово «мужик» он произнес по-русски. – Носил шкиперскую бородку, всегда ходил в темном костюме – вылитый «агент КГБ» из наших боевиков. Видели, наверное тех, что гвозди пальцами гнут и плохо говорят на любом языке.

Я кивнул, усмехаясь.

– Самый опасный, как я понимаю.

– Да, – Стернфилд нахмурился. – Чертовски одаренный. Вам я признаюсь, Макс, сколько с ним не работал, меня всегда грызла маленькая зависть. Диссидент, пускай и безвестный, он во время какого-то симпозиума в Чикаго, предстает перед властями и просит гражданства. Вам его история известна, конечно. У вас его клеймят позором, у нас мгновенно предоставляют все требуемое. Больше того: дают безвозмездный кредит, устраивают на работу, переводят в Гринфорд-Вилладж, самое закрытое заведение на Востоке и самое привилегированное. Он ведь и у вас, я слышал, был широко известен в своих кругах.

– Все наши знаменитости открываются у вас, Сай, – тускло произнес я. Стернфилд разом замолчал.

– Я не об этом. Просто хотел сказать, что ему многое удавалось. Если бы не ваша система…. Словом, он ни себя, ни оборудование не щадил, работал на износ, если бы не тот спор, думаю, мы оторвались бы ото всех на десятилетие. Только благодаря ему….

Он помолчал немного и, неожиданно придвинувшись ко мне, добавил:

– Меня до сих пор этот червячок грызет. Он ушел, но даже после смерти, я ему завидую. И ушел так, как посчитал нужным уйти, не для себя, конечно, для нас. Не пойму его психологии, но мотивации…

– Подождите, Сай, я совершенно ничего не понимаю.

Стернфилд покопался в карманах потертого пиджака. Как он ни старался, на нем одежда всегда выглядела ношеной и какой-то несвежей, эдакий типический образчик ученого мужа, полностью погруженного в далекий от реальности мир формул и графиков. На свет выглянула вырезанная из газеты статья о смерти Евражкина с фотографией места события. Снимок изображал распростертого подле микролитражки мужчину, лицом, уткнувшимся в асфальт. Статья коротко пересказывала биографию покойного, стараясь не попасть на подцензурные сведения, но и не выглядеть слишком уж поверхностной; под конец автор ссылался на мнение судмедэксперта, по данным которого, Евражкин сам приставил себе пистолет к виску и произвел выстрел.

Прочитав заметку, я поднял глаза.

– Подле него лежали три дискеты, – произнес Стернфилд. – Трехдюймовые, маленькие такие коробочки, знаете, наверно. За несколько секунд до того, как подбежали коллеги, я успел привести их в негодность, растоптать каблуками. Нет, не перебивайте, я сам все объясню. Помните, я говорил вам о споре? Тема спора была простой, об абстрактном мышлении, но нам интересная. Евражкин блистал, точно долго копил в себе аргументы и только в тот день получил возможность высказаться. Да, если бы я не заикнулся об абстрактном мышлении, он все еще был бы жив.

– Я не понимаю.

– Прошу вас, Макс, не перебивайте. Я и так наскучил вам обходными маневрами.

Объявили посадку на рейс до Рима. Стернфилд встрепенулся было, но снова замер. Мимо походила официантка, он попросил еще чашку кофе и тосты. Взглянул на часы: до начала посадки на его самолет было еще более получаса.

– Как-то не сложилось у него в Штатах. Такое часто бывает. Ему претило многое из того, что я, к слову, и вовсе не замечал, поскольку родился и воспитан этих традициях. Он чурался раскованности в суждениях, выбор, какой бы то ни был, превращался для него в муку, а отношения с властью, несмотря на отсутствие языкового барьера, тягостны и неохотны. Я не упомянул о наших празднествах, по-моему, его утешал лишь салют на Четвертое июля. Он жил в своем крошечном мирке, совершенно не приспособленный к традициям нашей страны или вовсе, как это ни печально, не желающий их принимать. Вот и нынешнюю разрядку между нашими державами Евражкин воспринял весьма скептически. Более того… да что говорить, его суждения во время приснопамятного спора об абстрактном мышлении говорили сами за себя. Вы представляете, Макс, он сказал, что не верит в науку. Он, ученый, говорил полную чушь о каких-то высших существах, которые, контролируют наше развитие, для которых мы – нечто вроде подопытных животных, а планета – полигон для проведения своих экспериментов.

Дурная была лекция. Вроде бы уважаемый человек, достойный член общества, интересный собеседник и известный ученый, а городит бог знает что. По Евражкину выходило, что ни один человек в нормальном состоянии не способен придумать ничего, даже колеса. Да что колеса, он и огонь-то приручил лишь оттого, что так захотели эти его высшие существа. Все открытия, говорил Евражкин, были сделаны лишь потому, что люди, которые их совершили, обладали способностью, пускай и не осознанной ими самими, к общению с пришельцами.

– Бред, – пробормотал я, никак не ожидавший подобного ни от Стернфилда, ни от Евражкина.

– Вот и я о том же. Сущий бред! Меж тем, Евражкин утверждал, что каждый талантливый человек, независимо от пола или расовой принадлежности, непременно имеет способ связаться с этими высшими. Что-то вроде крохотного радиоприемника, через который и посылают ему сигналы высшие. Евражкин не сказал, чего именно хотят его высшие от нас, ставя свои эксперименты, но в существование приемника он не сомневался. «Ручаюсь, – говорил он, – что в каждом гении сидит такая штука. В один прекрасный момент она начинает работать и тогда…. Был врач – и хоп! – приемник принял сигналы, стал Чехов. Или Дарвин. Или Пастер. Приемник работает, и человек пишет Пятую симфонию или открывает деление атома, изобретает телеграф или создает „Войну и мир“, он может послать спутник в космос, а может написать „Данаю“. Он может все то, что получает его приемник, но никак не более того. Его прибор может быть настроен на широкий диапазон, – и так появляются да Винчи, Декарт и Ломоносов, или узкий, и тогда возникают Резерфорд, Вольта, Гальвани, совсем узкий – вот вам Маргарет Митчелл».

Кто-то спросил его насчет Гитлера и Наполеона, не пользовались ли они для достижения своих целей тем же самым. Нет, ответил Евражкин, инстинкт власти заложен в наших генах, мы пользуемся им, едва научившись дышать, пользуемся, даже не замечая того, а вот абстрактное, мышление – увольте. Ни одна обезьяна по собственной воле не добудет огонь, не станет создавать орудия труда. Да, научить ее всему этому можно, но только навязав ей свою волю и никак иначе.

Признаться, мы растерялись. А Евражкин заметил тогда, что таких людей за всю историю человечества были сотни тысяч. Всякий, выделяющийся умом из серой массы, делает это не только и не столько по своей инициативе, голову готов дать на отсечение.

«И мы с вами?» – спросил я его. «Вполне возможно, – ответил Евражкин, – такой возможности я не могу исключить».

Стернфилд замолчал. Каюсь, мне хотелось рассмеяться над этим, но даже улыбнуться я не смог. А можно было ли принять за шутку слова Стернфилда? – кажется, такая мысль даже не пришла мне тогда в голову. Пришла противоположная – о помешательстве самого Евражкина.

– Но как же тогда?…

– А вы послушайте дальше. Евражкин пообещал, что докажет свои слова делом! Вы представляете?

– Признаюсь, с трудом.

– То-то и оно. Помимо всего прочего, но не в ущерб своей работе. Да, жаль, вы его не знали, если уж он заведется….

Официантка принесла ему заказ и забрала нетронутую чашку. Все это время Стернфилд выразительно молчал, хотя девушка явно не была настроена подслушивать