нем ехал знакомый майор из военного трибунала. Я объяснил ему суть дела и, разумеется, был поддержан. Артиллеристы двинулись восвояси. Беженцы кинулись нас обнимать, нервный парень заулыбался, стал снова запрягать волов. Все тронулись своими дорогами.

Я не помню всех населенных пунктов, где останавливался командный пункт. Мне приходилось вести обычную для разведотдела работу, допрашивать пленных немцев и венгров. Нашли мы и переводчиков с венгерского. Одним из них стал венгерский военнопленный, происходивший из Ужгорода. Фамилия его была Черницкий. Он отлично говорил по-русски и по-венгерски. Не помню, в какой группе пленных мы его обнаружили, где это случилось. Делалось это просто. Даниленко или я, или мы оба беседовали с пленными и отбирали подходящих. Так или иначе, мой обоз пополнился. Были и переводчики из венгерских евреев, говорившие по-немецки и по-венгерски. Кроме них, с разрешения «фюрера», мы возили с собой пару портных, сапожника из числа венгерских пленных, которые усиленно трудились по своим прямым специальностям. Заказы в военторге выполнялись медленно, а мы спешили. Весь этот штат быстро ужился с нашими бойцами. Существовал он неофициально, но на это как-то не обращали внимания. Я повторяю: разведотдел пользовался полным доверием.

Ведя обоз, я действовал обычно осмотрительно. Но делал и промахи. Однажды нам пришлось заночевать в пути. Мы въехали в деревеньку. Все казалось очень бедным, мы добрались до речушки и решили искать ночлега на ее противоположном берегу. Я переехал ее верхом, конь погрузился в воду по грудь. Почему-то ни я, ни многоопытный ездовой Бурылев не обратили на это внимания. Ездовые погнали коней, и они застряли на середине довольно быстрого потока. Ни туда, ни сюда. В реке оказались две повозки. Ездовые, бойцы из охраны, я кинулись к ним, оказались по пояс в воде. Выпрягли коней из других повозок и кое-как вылезли. Промокшие до костей, мы постучались в первый попавшийся дом и нас впустили. Хозяйка рассказала, что часа за два до нашего заезда в деревню приходили немцы, выбиравшиеся из окружения, отдохнули, запаслись едой и ушли в горы. Обрадовало нас это сообщение не очень. Я усилил охрану, спали в обнимку с винтовками. Все обошлось. На следующий день мы благополучно добрались до командного пункта. Я рассказал это для того, чтобы рассеять впечатление о большом удовольствии путешествовать по дорогам Трансильвании в октябре 1944 года.

Не всегда я, впрочем, водил обоз. Нередко приходилась ездить с полковником Сваричевским на «виллисе», либо на ладной повозке с автомобильным сидением. Вот и теперь мы ехали покуривали, разговаривали о женщинах и генерале Шарапове. Обоз выехал на несколько дней раньше и должен был уже добраться до нового Командного пункта. По пути нас обогнали машины отдела. Они задержались на минутку, и кто-то сказал, что перед отъездом было получено сообщение о вынужденной посадке английского бомбардировщика с югославским экипажем. Самолет, конечно, покорежило, а летчики, к счастью, живы и находятся в отделе на новом КП. Рассказали и поехали дальше. К вечеру и мы прибыли на место. Войдя в отдел, увидели следующее: за большим столом с остатками яств сидели, неестественно выпрямившись, три югослава; Меньшиков, Чернозипунников и еще кто-то смотрели стеклянными глазами на, надо полагать, вертящийся мир. Подполковник Гребенюк осуществлял идейное руководство встречей союзников; он храпел, положив под щеку глубокую тарелку. Пахло винегретом и блевотиной. Полковник Сваричевский произнес одно слово: «Сволочи!» Мы вышли во двор, где ездовой Бурылев грустно смотрел на разобранные возы. «Фюрер» грозно спросил: «Почему дал вино?» Бурылев ответил, что он вина не давал, что подполковник Гребенюк обнаружил его в одной из повозок и взял во злоупотребление властью. «Фюрер» приказал Бурылеву снять с телег оставшиеся бочонки, потребовал топор и, не моргнув глазом, порубил в щепки, тем самым подполковник Гребенюк переводился на подножный корм. Когда все проспались, полковник Сваричевский сказал: «Я не мешаю пить. Пейте. Только я не помню, чтобы в отделе кто-нибудь напивался до появления замполита товарища Гребенюка». Тот окрысился, но «фюрер» сказал «молчать», и замполит замолчал. На этом дело и кончилось.

Не помню, из какого города мы уезжали хмурым осенним утром. Я зашел к полковнику Сваричевскому просто так. На столе стояла бутыль со спиртом. Где-то он ее раздобыл и угощал желающих. Он предложил мне выпить, а сам вышел. Я выпил и закусил колбасой. Как известно, спирту много не выпьешь: вывернет наизнанку. Я был и умудренным, и не жадным. Поэтому уже собрался уходить, когда в комнату ворвался с горящими глазами подполковник Гребенюк. Он воскликнул: «Кац, у полковника тут спирт! Дай-ка я выпью!» Он налил себе щедрую порцию и выпил. Никогда не забуду его жалобного взора, и трагического тона: «Как же мне еще-то выпить?» Я не без задней мысли ответил: «Это невозможно, товарищ подполковник!» «Возможно!» – прогремел Гребенюк. С этими словами он налил еще полстакана спирту и опрокинул в глотку. Зажмурил глаза, кое-как вернул стакан на стол и вылетел из комнаты, облевывая все окружающее, словно струей из пожарной кишки. Я задержался до прихода «фюрера», дабы снять с себя возможные подозрения в неумении пить. Он вошел и сказал: «Вижу, замполит выпил… Вот сволочь!»

К концу октября Командный пункт переместился в Сату-Маре. Я не успел посмотреть город, т. к. прибыл с обозом достаточно поздно, а утром уехал. Однако пребывание здесь сохранилось в памяти. Нам отвели для ночлега большой двухэтажный особняк за чугунной оградой. Я расположил обоз и зашел в дом. Оказалось, что он принадлежит старому немцу – колонисту, жившему здесь с очень пожилой супругой. Я вообще не очень представлял, как одна семья может занимать такой большой дом. Вот он, капитализм. Все-таки я его усмотрел! В одной из комнат второго этажа разместился Гребенюк. Ко мне это отношения не имело. Бойцы охраны, ездовые и я были голодны. Я спросил у хозяина, не найдется ли чего-нибудь поесть. Для начала он очень удивился моему умению говорить по-немецки. Преодолев удивление, ответил, что время очень трудное, с продуктами плохо, что он может мне предложить грецкие орехи и чистую воду. Действительно, на столе перед ним лежала кучка орехов, стоял красивый стакан с водой. Все для натюрморта, но в немецком, а не фламандском вкусе. Я же в тот момент склонялся к фламандскому изобилию. Понятно, что подобный прием меня обозлил, тем более, что передо мной был немец колонист, т. е. самый настоящий агрессор и гитлеровец, я спросил, понес ли он какой-нибудь убыток в хозяйстве от наших войск. Оказалось – не понес. Значит, его хозяйство не пострадало. Потом он попросил меня все-таки