Эшим и Айзада переглянулись. Хозяйка откликнулась чистосердечно:

— Вот и хорошо!

Она налила в белую, расписанную синими цветами пиалу чистой воды, бросила на воду клочок белоснежного хлопка.

— Но погоди, батыр, не спеши, я пойду кликну соседей, ведь нужны свидетели, а?

— Оставь. Со стороны невесты ты будешь свидетелем, Ак-Эрке, а ему, — старик кивнул на Эшима, — я в свидетели сгожусь. Бисмиллахи рахмани рахим[58], — начал старик бормотать брачную молитву по-арабски. Повернулся к Эшиму.

— Эшим, сын Кудайберди, отдаешь ли ты себя в мире этом и в мире том дочери Джамгыра Айзаде?

Эшим покраснел, опустил голову и ответил:

— Отдаю…

Пробормотав еще несколько слов из молитвы, старик спросил Айзаду:

— А ты, Айзада, дочь Джамгыра, отдаешь ли себя в мире этом и в мире том Эшиму, сыну Кудайберди?

Айзада от смущения не могла говорить, сидела, полуприкрыв лицо платком. За нее поспешила ответить Ак-Эрке:

— Как же ей не отдать себя тому, с кем она бежала, позабыв все на свете? Отдает, конечно!

— Не-ет, нет! — старик покачал головой. — Пусть это и верно, только надо, чтобы она сама сказала…

— Отдаю, — твердо ответила Айзада.

Старик трижды повторил вопрос, и трижды она ответила утвердительно.

Старик прочитал еще одну суру из Корана, снова обратился к Эшиму:

— Эшим, сын Кудайберди, берешь ли ты в жены дочь Джамгыра Айзаду?

— Беру…

И когда Айзада, на этот раз уже не смущаясь, ответила на вопрос старика, что берет Эшима в мужья, обряд был завершен.

— Аминь, — произнес хозяин юрты. — Будьте честными, не замышляйте друг против друга дурное, да будут благословенны дети ваши и пища, которую вкушаете вы сами и которую предлагаете другим. Мы свидетели за вас в этом мире среди смертных и в мире загробном, перед лицом бога… Аллау акбар…

Старик протянул Эшиму пиалу с водой.

— Отпей этой воды, сынок, и пускай твоя жизнь и совесть будут чисты, как она.

Эшим принял пиалу, а старик продолжал:

— Ты теперь глава семьи, в твоих руках судьба другого человека, обращайся же со своей женой хорошо, не притесняй ее, — он передал затем пиалу Айзаде: — Ты, дитя мое, теперь в семье хозяйка, выполняй свои обязанности с терпением…

Айзада отхлебнула из пиалы. В глазах у молодой женщины стояли слезы.

— Пригубим и мы, Ак-Эрке, начни ты, Это священная вода, она связала судьбы двух людей…

Хозяева выпили по глотку, а остаток Ак-Эрке разбрызгала вокруг очага. Клочок хлопка она засунула в щель между кошмами, покрывающими юрту, — там обычно хранят разные мелочи.

— Да, сынок, такова любовь! — заговорил, усевшись поудобнее, хозяин юрты Султанмамыт. — Мы тоже были молодыми. Я свою суженую умыкнул у казахов. Отец у нее был богатый бай. Я на берега Сырдарьи прибыл по торговым делам, а моей Ак-Эрке было тогда пятнадцать, она цвела, как степной тюльпан. Я увидел ее и сердце потерял. Забыл и думать о своей торговле. Пришел в байскую юрту под видом безродного бродяги и, не спрашивая платы, целый год караулил табуны. О, плата мне была не нужна, — махнул рукой Султанмамыт. — Одна улыбка моей Ак-Эрке была для меня и богатством, и счастьем!

— Оседлал любимого коня, батыр мой? — слегка улыбнулась Ак-Эрке.

А старик только тряхнул головой и, блестя глазами, рассказывал о днях своей ушедшей молодости:

— Казахи — народ гордый и горячий. Сватов засылать я не смел. Не отдали бы мне девушку. Полагался я только на искреннюю любовь моей Ак-Эрке да на свое счастье. Когда договорились мы с ней, выбрал я в табуне пару лихих коней, тайком подготовил их к долгому пробегу. В назначенный день Ак-Эрке переоделась в платье джигита, и ускакали мы с ней — дай доброго пути, создатель! Целый месяц пробирался я к своим окольным путем, через Ташкент. А меня уже не чаяли и в живых видеть, справили по мне поминки… Так соединился я со своей любимой. И жили мы всегда душа в душу. Не голодали, и грешное тело было чем прикрыть, — на том и спасибо! Только вот детей бог не дал.

Ак-Эрке рукавом отерла слезы.

Наутро Эшим призадумался, как быть дальше. "Хозяевам за их доброту великое спасибо. Но можно ли злоупотреблять ею? Это не по совести. Им самим едва хватает, мы здесь в тягость… Пора прощаться".

Он сказал об этом хозяину. Тот был явно огорчен и долго сидел молча, ссутулившись.

— Хочешь, видно, найти такое место, где можно жить спокойно, сынок, — сказал он наконец. — Это понятно, да только говорят, что беглецу тесен широкий мир. Ты поступай по своему разумению. Хочешь здесь остаться — оставайся, моя юрта станет твоей, я буду считать тебя своим сыном. А если хочешь искать счастья еще где-нибудь, я тебя не держу. Жене твоей коня дадим. Гора с горой не сходится, а люди всегда могут встретиться. Увидимся — отблагодаришь…

У Эшима от радости испарина выступила на лбу.

— Считайте меня своим сыном…

Старик вдруг заволновался, оживился, посветлел. Вскочил, начал звать жену. Она вошла и остановилась у двери. Старик посмотрел на нее испытующе, как будто еще сомневался, сказать или не сказать, и заговорил с трудом:

— Одному только богу известно, кто позаботится о тебе на старости лет — родной сын или приемный…

Ак-Эрке, повернув к мужу свое белое лицо, слушала внимательно, и видно было, что слова Султанмамыта доставляют ей безграничную радость.

— Ак-Эрке, погляди на желанного нашего единственного сына, которого бог послал нам после сорока лет ожидания…

— Что случилось, батыр мой?

— Ак-Эрке моя, я видел во сне, что на верхушку моей юрты опустился сизый сокол, а теперь мой сон сбылся. Я хочу прижать этого беглеца к своей груди, как сына, что ты на это скажешь, Ак-Эрке?..

Ак-Эрке растерялась и молча смотрела на мужа. Эшим поник. В юрте воцарилась тишина.

— Батыр мой… — начала Ак-Эрке. — Сердца наши бьются в лад, ты знаешь. И знаешь, сколько слез мы пролили из-за того, что нет у нас детей? И вот перед нами тот, кого ты хочешь считать сыном. Но ведь каждому коню — свой табун, каждому мужчине — свой народ. И еще говорят у нас: "Приемыша сноха прогоняет". Что мы скажем на это, батыр мой? Если какой-нибудь непутевый наш сородич назовет твоего сына пришлым бродягой? Разве не будет это больно и мне, и ему? Как же быть, батыр мой?

Старик не отвечал. Айзада стояла у порога и с отчаянием глядела на Эшима. А у Эшима гулко билось сердце.