Шрифт:
Закладка:
— Поди сюда!
Сипая била дрожь.
— Пощади, брат… Пощади, у меня молодая жена… Эр-Эшим усмехнулся.
— Ладно, — сказал Эр-Эшим, — жизнь даруется всем вам. Слышали? Уходите отсюда, не оглядываясь. Идите и скажите вашему Науману — пусть не притесняет народ, который ему не подчиняется. Слышали?
Сипаи отвечали хором:
— Слышали, слышали, брат!
— Ну, а если слышали, убирайтесь!
Сипаи кинулись к своим коням, но их остановил окрик:
— Э-эй! Коней оставьте мне!
— Возьми, батыр, возьми…
Убежали сипаи. И снова тихо в горах. И мрачно. Немая угроза таится в ущельях, в невысоких, но густых зарослях можжевельника. И кружит, кружит в вышине зоркий беркут, как будто следит за каждым движением удаляющихся поспешно сипаев. Тихо в горах…
Давно — четыре года назад, в ту самую осень, когда народ выплатил виру за убийство дяди хана, круто повернулась судьба Эшима…
В тот вечер вода в реке негромко напевала свою песню; мерный шум ее успокаивал сердце, баюкал мирную ночь. Неплотное облачко затянуло светлый круг луны, стало сумрачно. Эшим, раскинув руки, лежал на чуть влажной от росы траве, Айзада сидела рядом, глядела на луну. Облако двигалось, и оттого казалось, что луна старается освободиться от него, как молодая красотка от скрывающего ее лицо платка. Эшим не чувствовал пронизывающей осенней сырости; его охватило ощущение отрешенности от всего на свете, и казалось ему, что он летит куда-то или плывет на теплых и ленивых волнах.
— Ты как ребенок… Ни о чем тебе заботы нет. Все бы тебе играть да радоваться, ночь ли, день… Все молодые забавы на уме.
Мягкий, ласковый голос Айзады. Мягкие, теплые руки легко касаются его лица. Эшим приподнялся, притянул к себе Айзаду и прижался лицом к ее груди.
— Что же мне делать? — тихо заговорил он и тут же начал целовать грудь и шею Айзады. — Что делать, любимая?
Женщина коротко рассмеялась.
— И он еще называет меня любимой…
Эшим поднял голову, пристально посмотрел в освещенное лунным светом лицо Айзады. В ее глазах застыл немой вопрос. Она провела рукой по своему животу, туго стянутому канаусовым платком.
— Что же, милый? Сколько я могу так ходить? И мне тяжело, и ему, еще не родившемуся, тоже…
— Надо идти к мулле, чтобы обвенчал нас…
Эшим решительно выпрямился.
— Достаточно ли этого, милый? А людям что мы скажем? — отвечала Айзада. — Что скажут люди нам, если наш несчастный ребенок родится через три месяца после венчанья? Чей, скажут, это ребенок?
Эшим встрепенулся.
— Разве ты встречалась еще с кем-нибудь, кроме меня? Разве это не мой ребенок?
Айзада снова рассмеялась.
— Дорогой ты мой, неразумный! Ребенка, который родится раньше положенного срока, называют незаконнорожденным ублюдком. Что проку в наших с тобой объяснениях, кто им захочет верить? Людям рот не заткнешь! И потом… жить, как муж и жена, до того, как мулла прочитал венчальную молитву, это грех перед обычаем и шариатом.
— Довольно того, что я знаю. Какое мне дело до шариата?
Айзада с тоской заломила руки.
— Хорошо, мы с тобой знаем, что это наш ребенок, что он дитя чистой и искренней любви. Но мы нарушили обычай, нарушили шариат, согрешили. И нашего ребенка станут называть плодом греха, незаконнорожденным. Легко ли ему будет слышать это с детских лет? Несчастным он станет…
Эшим не находил ответа. Лёг ничком на землю, молчал. Потом поднял голову.
— Что же ты предлагаешь делать?
Айзада обняла его — крепко, отчаянно.
— Убежим… Убежим, сердце мое, с глаз долой и от злых языков подальше.
— Куда?
— Разве мало места в горах Алатау? Найдется и для нас уголок.
— Что ты говоришь? — Эшим сбросил руки Айзады со своих плеч. — Что ты? Куда я пойду от своего народа, от тех мест, где я родился?
Айзада сидела, понурившись, а Эшим смотрел на нее со страхом. Ему никогда в жизни не приходило в голову, что можно куда-то уйти из родных мест, жить на чужбине.
Долго сидели они молча, пока Айзада, наконец, справилась с собой, смирилась с мыслью о том, что мечтам ее не суждено сбыться.
— Дорогой мой. Ты вправе сам судить и решать. Тебе тяжело покинуть родной народ, уйти в чужие края, по которым не ступала нога твоих предков. Ты мужчина, сын своего племени! А я… — слезы душили Айзаду, она помолчала и продолжала еле слышно: — Я теперь как неприкаянная. Что делать, надо терпеть свою судьбу. Пойду, куда глаза глядят, где можно голову приклонить.
Она встала, еле шевеля губами, сказала:
— Прощай!..
Эшим потянулся к ней, взял за руку. Айзада не отнимала руку, не уходила, стояла, склонившись, возле Эшима. Он притянул ее к себе, обнимая, целуя. Айзада, вся в слезах, целовала его. И, уже ни о чем не думая, упали они на пожухлую осеннюю траву…
А река все пела свою песню, убаюкивая мирную ночь. И снова набежало облако на светлый круг луны…
Эшим приводил в порядок одежду. Айзада лежала и бездумно смотрела в небо, туда, где луна опять успела выбраться из облаков.
— Не могу я уйти… — сказал Эшим, опустив голову.
— Как знаешь. Я не уговариваю тебя, дорогой… — ответила Айзада, поднимаясь. Больше она не прибавила ни слова, ничем не выдала свою сердечную тоску. Поправила платье, камзол, платок и тихонько пошла прочь.
Эшим остался на месте. Он сидел, обхватив обеими руками колени, и думал, думал.
Вот донесся до него печальный голос Айзады, ее песня, в которой звучали слезы. Разливалась в прохладном воздухе поздней осени мелодия, полная тоски и грусти, разливалась, тонула в просторах безбрежной ночи, гасла и наконец исчезла…
На следующий день в сумерках Айзада, захватив с собой небольшой узелок, шла по берегу речки. Босая, с платком в руке. Шла, не останавливаясь, только время от времени утирая пот, бисером осыпавший лицо. Пусто вокруг. Айзаду пугал звук собственных шагов, но рядом с этим страхом жила в ней непреклонная решимость идти дальше, что бы ни встретилось на пути — хоть сама смерть. Женщина шла быстро.
Налетавший время от времени легкий ветерок приносил с собой негромкий шорох. И тогда Айзада, подобрав подол, ускоряла шаги. Она уходила от проклятой своей судьбы, не думая ни о новом счастье, ни о новой жизни, она уходила из тех мест, где суждено было ей терпеть несчастья и невзгоды,
