С этими словами Бекназар, не сходя с коня, бросил перед Насриддином увесистый мешочек с монетами. Глухо звякнув, упал мешочек на землю, а Насриддин-бек с советником глядели на него жадными глазами.

Бекназар уехал не оборачиваясь; уехал, охваченный жаждой мести, — эх, довелось бы встретиться на узкой дорожке!

Вира была теперь полностью уплачена. Люди начали расходиться.

— Аллау акбар! Вира уплачена! Конец раздорам, салават!

Салават — это и значит, что нет больше места ссорам. Кто после этого затеет ссору, того осудит шариат, у того пища осквернена, с тем жену должно развести. Вот почему расходились люди с холма с чувством облегчения, с надеждой на то, что испытаниям действительно пришел конец.

…Угрюмый сидел Мадыл. Рядом с ним лежала камча; напротив него — Суюмкан с глазами, полными тоски и горя. Мадыл не смел голову поднять, а из тех, кто еще был в юрте, никто не решался произнести слово ободрения. Молчал и Сарыбай, которому Мадыл рассказал обо всем.

— Не отдам! — скорее простонала, чем выговорила Суюмкан и разрыдалась, как ребенок.

Посланный Абиль-бия привез с собою не что-нибудь, а камчу — в знак того, что худо придется нойгутам, если не выполнят они повеления.

— Жалея девушку, вы навлечете на свои головы большую беду, — заговорил старик, присланный Абиль-бием в качестве посредника. — Подумайте хорошенько. Бий знает причину, знает ее и Мадыл. Бий уверен, что вы исполните его волю. Вот лежит перед вами его камча, и если вы ее не знаете, то Мадыл знает.

— Не отдам… — рыдала Суюмкан.

— Не плачь, мать девушки, — успокаивал ее посредник. — Не в рабство твою дочку продают, не делают ее призом на байге. Ее хотят с почетом отправить в орду, чтобы ткала она там ковры для хана. О чем же плакать?

"Ткать ковры для хана", — так говорилось, когда юных красивых девушек уводили в ханский гарем. Все знали, что кроется за этими словами, знала и Суюмкан и, поняв, какая тугая петля захлестнула ее дочку, зарыдала еще громче. Никто не посмел поднять голос в защиту несчастной девушки, в защиту ее матери. И это казалось Суюмкан страшнее всего.

Кундуз тем временем, набрав воды, возвращалась от родника домой. Женщины молча смотрели, как она идет к своей юрте, — они уже знали, что ждет девушку. Кундуз поставила ведро на землю возле юрты и с удивлением глядела на сочувствующие, жалостные лица окруживших ее женщин.

— Бедная… — всхлипнула одна.

Кундуз ничего не могла понять, но ей стало страшно. Она вошла в юрту, увидела плачущую мать, увидела виноватые лица мужчин-нойгутов.

— Мама! — кинулась девушка к Суюмкан, а та прижала дочку к себе крепко, отчаянно.

— Не отдам! Убейте меня, тогда берите! Живая не расстанусь с ней! Жестокие, бессердечные…

И снова никто не посмел утешить ее, никто не пришел на помощь.

— Выхода нет, — раздался слабый голос Сарыбая. — Отдадим дочку, чтобы не погибать всем нойгутам.

Он сказал это и согнулся, почти приник к земле, придавленный горем…

Старик посредник решил было уехать ни с чем: ему было жаль и девушку, и родителей. Может, смилуется Абиль-бий?.. Женщины благодарили его, благословляли Кундуз, поздравляли Суюмкан с избавлением дочери от тяжкой доли. Но не успел еще старик собраться, как в, аил к нойгутам прибыл посланный Абилем Карачал с пятью молодцами и женщиной, которая вела в поводу кобылицу под богато разукрашенным седлом.

— Вы почему не выполняете приказ бия? — с ходу набросился на нойгутов Карачал. — Почему не собрали девушку? Чего вы носы повесили и любуетесь на девичьи слезы? А ну, живей, дело лучше, чем раздумье!

Суюмкан прятала Кундуз в ашкане и не отпускала от себя. Яростно бросилась она на вошедших джигитов, кусала и царапала их, страшная в своем горе, растрепанная, в изорванном платье. Джигиты отступились от нее, но силач Карачал с размаху ударил женщину по лицу, и она упала, как подкошенная. Тогда из ашканы выбежала Кундуз, припала к матери.

— Мама! Мама! — исступленно кричала она. — Не троньте, не бейте ее, я поеду, поеду, поеду!

Кундуз вывели, женщина, приведшая кобылицу, уговаривая, приговаривая, усадила девушку в седло.

— Не бойся, миленькая, не бойся! Поедем к дяде Абилю на той, побудешь там и вернешься, не бойся! Я сама поеду с тобой.

Женщины плакали, стоя поодаль. В юрте хрипела и билась под ударами кулаков злосчастная Суюмкан.

— Скажите им, чтобы не били маму. Я ведь еду, я поеду, только не бейте маму! — кричала Кундуз, а ловкие женские руки тем временем поправляли на ней красный платок, прихорашивали девушку. Едва Кундуз усадили в седло, отпустили и Суюмкан. Мать выбежала из юрты почти голая, кинулась вслед за теми, кто увозил ее дочь, упала, снова вскочила и, протягивая к небу бессильные руки, закричала, теряя разум:

— Не отдам! Не отдам! Кундуз! Беги-и! Волки гонятся за тобой, беги-и-и…

Она сама побежала вверх по горному склону, и гулкое эхо долго повторяло ее вопли, уже не похожие на человеческий крик.

Насриддин-бек уезжал на следующий день. Абиль-бий сам вручил ему прекрасную девушку, закутанную в тонкую кашгарскую шаль. А в горах до самой ночи слышали люди, как кричит "беги-и!" безумная от горя мать.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Лето 1873 года…

Снова неспокойно в горах. Снова в горах смута. У прожженных хитрецов из орды ушки, как говорится, на макушке, — они исподтишка следят друг за другом, забеспокоились, засуетились, словно крысы перед наводнением.

Кудаяр-хан временами впадает в ярость: "Разорю! Спалю!.." Но вспышка быстро проходит, и тогда у хана дрожат руки, страх лишает его возможности рассуждать, он делается без меры подозрителен и, охваченный непреодолимой беспомощностью, бормочет: "Воры все, предатели, дармоеды!" Что делать, где искать выход? Молчат советники, самим молчанием своим перекладывая всю ответственность на его плечи. Что же делать?

Каждый день приносит новые известия. Саранчи-пансат из Тюре-Коргона вместе с пятью сотнями своих сарбазов перешел на сторону бунтовщиков. Разгромлены бек Чартака, дядя хана по матери Кедейбай и бек Намангана Шамило. Весь Наманганский вилайет находится во власти повстанцев.

Кудаяр созвал диван. Обсуждали одно — как быть? Заговорили — не в первый уже раз — о том, что надо обратиться за помощью к наместнику. Великий везир Калназар-парваначи возражал. Обращение к генералу фон Кауфману неизбежно повлечет за собой зависимость от него. Полную зависимость. Кудаяр-хану было все равно. Остался бы за ним его дворец, гарем да отцовский трон, а под чьим истинным владычеством окажется народ, ему дела нет. Успокоить бы, усмирить непокорных, а там, с божьей помощью, можно как-нибудь избавиться