дримеров приходилось пользоваться им очень редко — и воспоминания о нем ни у кого не оставались приятными, в том числе и у меня — скорее всего, из-за того липового астронавта. Но по сравнению с перебросом через четыре уровня «падение в бездну» — детские игрушки. Так думал я, хотя сам этот процесс представлял себе достаточно смутно. Не то чтобы мне не приходилось раньше переходить через уровни. Но тогда у меня было времени навалом, и я медленно одолевал их, ступеньку за ступенькой. Это было несложно. Тут предстояло совсем другое.

Из теории я знал, что такой перелет основывается прежде всего на усиленной работе генетической памяти. Но перенапряжение ее, как правило, не сходит с рук.

И крайне нелегко и опасно — дать волю подсознанию, совершенно отключить рассудок…

Но — пусть будет так, раз уж без этого нельзя.

Похоже, Минаев догадался, что мне стало не по себе. И поспешил успокоить:

— Это не сейчас. Остров. Мы и так сидим глубоко в минувших макроконах, и отсюда до Эллады доберемся, как говорится, своим ходом. А вот если оттуда придется срочно перебрасываться к мушкетерам — нам без прыжка не обойтись. Но это когда еще… А сейчас делай все так, как ты умеешь. Переход на один уровень.

Я кивнул. Это я умел.

Расслабление. Медитация… Огонь в очаге погас сразу, словно на него плеснули водой, хотя никто и не дунул даже; но тепло от очага еще ощущалось. Я и сам почувствовал, что сон валит меня на лавку, и сопротивляться больше не было сил. Мысли затухали, душистый воздух обволакивал, проникал внутрь, баюкал. В темноте я успел еще пошарить вокруг себя, нащупал рядом такую же попону, как та, что была у Минаева, даже не удивился, — натянул ее на себя, окончательно согрелся и рассчитывал уйти в очередной отрыв, чтобы как-то ускользнуть от уже порядком надоевшего мне наставника. Что бы он там ни говорил, я продолжал считать, что справлюсь в любой обстановке: когда подсознание выходит из-под контроля заученных уверенностей, оно способно — размышлял я, отключаясь, — разобраться со всем, с чем бы ни встретилось. Но ничего не получилось: никакой свободы не было, подсознание не стало управлять мною, наоборот — кто-то сторонний овладел им, стер все мои намерения, отключил способность контролировать окружающее, на обычном языке это означает, что я спал без снов, дух мой был скован каким-то образом и ощущал лишь, что я сплю, и спит каждое дерево, но и на земле, и в кронах идет ночная жизнь, возникают и гаснут шорохи, одно уничтожается, другое возникает, и никаких тайн во всем этом не существует для всякого, способного видеть, слышать и верить увиденному и услышанному.

Потом я все-таки вошел в мир ощущений — и с новым приступом страха понял, что то была лишь подготовка, вводная часть, а настоящий переход в тот макрокон, куда тащил меня Минаев, начнется только сейчас.

ПОЛЕТ

Узкая, прямая полоса дороги, черные скалы, щупальца песков, обиженное ворчание мотора… а перед этим: светло-зеленая комната, датчики, приборы, врачи, тесты, беседы… а перед этим: пляж, море, скольжение на гребне волны, набегающий берег… а перед этим: лес, золотые сосны, шуршание игл, заросли папоротников, неразличимо промелькнувшее существо…

А перед этим: да, у вас феноменальная память, но никаких признаков математического мышления, здесь вам не найти себя — кабинет, стол, дверь, коридор…

А до этого: ты странный человек, кажется, ты можешь существовать где угодно и среди кого угодно — ты весь в себе… а до этого: обширная заснеженная пустынная площадь, вечер, и двое тащат меня под руки, ноги бессильно царапают снег. — Почему ты сделал это? — Мне не нравится этот мир, я хотел уйти из него… а до этого: широкий диван, на нем лежит книжка, я стою на коленях на полу, локти на диване, подбородок на ладонях. — Это уже вторая книга сегодня, внучек, надо же поесть. — Ну, дай хлеба с сыром…

(Надо остановиться, может быть, пора уже? Но не могу почему-то. Несет!)

А прежде было: траншея, шинель измазана глиной, под ногами вода и в сапогах вода, сзади, с закрытой позиции, бьют трехдюймовки. — Ваше благородие, ваше благородие!.. — Вижу, Тарасенко. По пехоте, в пояс, длинными очередями, с рассеиванием по фронту!..

Память все ускоряется и яснеет. Неужели все это происходило со мной? Нет, но — да. Так или иначе, я это вспоминаю, проваливаясь все глубже, все ниже с поверхности Первого слоя Пространства Сна и Времени Сна, воспоминания не приходится более принуждать, они возникают сами собой, легко, как пузырьки на поверхности новогоднего бокала.

Это — я. И это — я. И там, еще раньше…

А прежде было: хлеб не сжат, колосья склонились, спутались, наполовину осыпались уже. Неширокая тропа. Иду по ней в тяжелых от налипшей глины сапогах, длинноостые колосья цепляются за полы. — Батюшка, куда же вы, там мор! — Оставь, сын мой: меня там ждут… а еще прежде: шаг за шагом, шаг за шагом, сошник врезается в землю, не оборачивая пласта. Лошадиный круп колышется впереди, савраска хлещет хвостом, отгоняя слепней, падких на потное. Еще борозда проведена, и еще, и еще… а еще прежде: веточка не хрустнет под мягкими постолами, я осторожно проскальзываю между кустами и замираю, не выходя на поляну. Привычно накладываю стрелу. Лук нехотя изгибается, словно разминаясь после долгого покоя. Тонко жужжит стрела. И — бегом к рванувшемуся и упавшему рогачу…

И еще, еще раньше. Еще многое, многое…

Я уже глубоко-глубоко. Первый, внешний слой, поверхность Пространства Сна осталась в дальнем далеке. Не говоря уже о Производном Мире. Время замедляется. Я слышу, что в новом невероятном континууме все тот же Минаев переводит дыхание и враз ослабевшим голосом произносит:

— Вышли на финиш.

И исчезает неизвестно куда.

Перелет закончен.

ЗАХВАТ

— Да, — решил я в конце концов. — История, конечно, почтенная наука, но сейчас, боюсь, помочь мне она не в состоянии. Языкознание на нашем современном уровне тоже. Из того, что они говорят, я ни слова не разбираю, ни единого корня. Да и фонетика явно не наша, нехорошая какая-то фонетика, ненаучная. По науке, здесь должно было бы слышаться подвывание и кряхтение, щелканье языком и что-то, очень похожее на рычание — больше ничему звучать по науке не полагалось. На самом же деле взаимопонимание достигалось тут на совершенно ином уровне. Конечно, винить тут науку вряд ли уместно: она мыслит масштабно, и по этим ее масштабным