Ещё с младенческих пелён;

За слёзы страшной той годины,

Когда, враждой упоены,

Вы звали чуждые дружины

На гибель Русской стороны;

За рабство вековому плену,

За робость пред мечом Литвы,

За Новгoрoд и его измену,

За двоедушие Москвы;

За стыд и скорбь святой царицы,

За узаконенный разврат,

За грех царя-святоубийцы,

За разорённый Новоград;

За клевету на Годунова,

За смерть и стыд его детей,

За Тушино, за Ляпунова,

За пьянство бешенных страстей,

За слепоту, за злодеянья,

За сон умов, за хлад сердец,

За гордость тёмного незнанья,

За плен народа; наконец,

За то, что, полные томленья,

В слепой сомнения тоске,

Пошли просить вы исцеленья

Не у Того, в Его ж руке

И блеск побед, и счастье мира,

И огнь любви, и свет умов, —

Но у бездушного кумира,

У мёртвых и слепых богов!

И, обуяв в чаду гордыни,

Хмельные мудростью земной,

Вы отреклись от всей святыни,

От сердца стороны родной!

За всё, за всякие страданья,

За всякий попранный закон,

За тёмные отцов деянья,

За тёмный грех своих времён,

За все беды родного края, —

Пред Богом благости и сил

Молитесь, плача и рыдая,

Чтоб Он простил, чтоб Он простил!

Но пока все дружат, все вместе… Вот только Языкову становится все хуже. На фоне истории с «Европейцем» обостряется его болезнь, иногда ноги попросту отнимаются, и брат Петр увозит его в родное имение, где Языков проведет почти безвылазно несколько лет, с 1832 по 1838.

Петр Михайлович, кроме прочего и крупный минеролог, верит в целебные свойства минералов – и потому сразу и с восторгом поверил в только что изобретенную гомеопатию. Он выписывает множество книг по гомеопатии, вовсю лечит брата, следуя их руководствам. Веру брата в гомеопатию разделяет и Николай. Брат – блестящий ученый, он знает, что делает! Николай Языков ждет чуда. Он отчаянно защищает гомеопатию, рекомендует ее друзьям, и, при всей его миролюбивости, люди, не верящие в гомеопатию или сомневающиеся в ней или издевающиеся над ней, сразу становятся его большими врагами.

И помогает ему гомеопатия до поры до времени. Возможно, просто в силу веры самого Языкова в ее чудодейственность, такое бывает. «Эффект плацебо». При том, что диагноз уже поставлен, страшный диагноз: «третичный нейросифилис». И, скорее, болезнь загоняется вглубь, чтобы в итоге проявиться с новой силой.

Вот так и получается:

Приблизительно пять лет Языков будто идет по тонкой жердочке: вроде, все сбывается, всюду успехи, но все время настигает что-то злое, и смерти самых близких людей, и разрушение прежних связей, и сжимающиеся тиски государственной машины, в которых то Дельвиг падает замертво, то трещат косточки Ивана Киреевского, то кого-то еще, и болезнь, сначала казавшаяся совсем не страшной, начинает бить наотмашь… Языков сам чувствует, что «что-то произошло», что судьба где-то роет под него невидимую яму, до поры промахиваясь и попадая по близким – и он надеется в тишине родного имения разобраться со временем и с самим собой, осознать и уяснить, куда же его «выносят волны».

Николай Языков – брату Александру, отправлено не ранее 9 января 1827 года из Дерпта:

«Вот тебе нечто о плане будущей моей своевольной, неизвестно когда имеющей начаться, жизни. По выдержании здесь экзамена кандидатского, я прослужу царю и отечеству только время, нужное для получения чина, а потом переду навсегда – куда бы ты думал? В деревню, почтеннейший, дабы вполне предаться господу богу моему – литературе! По временам можно будет приезжать для освежения в Петерб[ург] или путешествовать вообще. Что ты думаешь об этом? и хочешь ли сопутствовать мне по сей дороге жизни? Замечу мимоходом, что я до сих пор еще не могу сказать тебе, к которому месяцу начавшегося года буду готов на экзамен: я не могу заниматься сколько бы хотел, зане от долгого сидения тот час чувствую головокружение и боль и стрельбу в столице умственных способностей. Я болен излишеством здоровья – говорит мне мой лекарь: ясное и разительное доказательство незазорной жизни моей в Дерпте; в противном случае, в теле моем не осталось бы такое количество крови, так сильно меня беспокоящее! Эти-то припадки головные в молодости – решительно предзнаменуют недолголетие бытия моего под луною, и для того-то задумал я прожить, по крайней мере то, что удастся, из дней моих, на воле, служа своему богу – в деревне, беседуя с минувшими веками и стараясь быть собеседником будущих собеседников канувшего!

[…]

Стихи к А. А. Воейковой можешь отдать Дельвигу, но не в таком виде, как ты их имеешь, а возьми те, кои я посылал к Вл. Княжевичу, также и другие две пьески, у него находящиеся».

Николай Языков – брату Александру, 20 февраля 1827 года, из Дерпта:

«[…]Ей Богу, не знаю, что мне делать с Дельвигом: у меня теперь ровно ничего нет по части стихов моих нового. Напишу эпистолу к Свербееву, но она, вероятно, поспеет уже после выхода в свет Сев[ерных] Цв[етов], долженствующих явиться в текущем месяце.

Я посылаю для Катеньки [Екатерина Михайловна Языкова, она же «Котлы», она же, периодически, Катуша], в Симбирск, моего Гензиуса: лучшего сделать теперь не могу. Хорошо по сей части собрание сказок из всех мифологий Грима, да надобно выписывать – это продолжится с год. Посылаю для нашего обихода Geschichte der Hofnarren Флёгуля – вещь важная и необходимая для нашего брата мыслителя.

Дирина от тебя в восхищении, мой почтеннейший, – знай наших! Она привезла много новостей из Петербурга, да что-то я им не верю, почитая их произведением охоты рассказывать, игры воображения женского и вообще вздором. Теперь, особливо теперь, по самому естественному ходу дел вообще, открыто широкое поле охотникам выдумывать анекдоты pro et contra, сказка и присказка государственная!