Шрифт:
Закладка:
Случилось так, что в погожий осенний день от каменного дома в город покатили телеги, которые Анатол нанял в деревне у мужиков. Через какое-то время они вернулись. В телегах сидел всевозможный народ, одетый кто в праздничное платье, кто в совсем простую потертую одежку. Среди них на самой первой телеге находился Анатол Барабаш, а рядом с ним Анечка Гусенок, на которой было надето платье, будто сшила она его из одних только листьев герани, а к листьям прикрепила красные лепестки.
А потом было свадебное гулянье. Продолжалось оно три дня и три ночи, все танцевали и пели, и даже Катра нет-нет да и пускалась в пляс с кем-нибудь из мужиков.
Но после свадьбы все пошло наперекосяк. Анатол начал свою тещу задирать: то походка не нравится, то разговор и даже ее похлебка. «Можете убираться, куда угодно, мне от вас дома толку чуть…»
Вот как он отблагодарил Катру за то, что отдала она ему свою единственную дочь, которую нашла, как утверждала, на цветущем лугу.
Катра сперва молчала, словечка не молвила, но потом вдруг так ему показала, что Анатол Барабаш не успел даже от жены отскочить. Схватил шапку — и во двор. И только там процедил скрипя зубами:
— Шлюха-потаскуха! Нашла девчонку на лугу!..
— Экую дрянь мы в дом пустили! — кричала Катра, когда его уже во дворе не было.
А потом в каменном доме все потекло, как прежде. Анечка Гусенок шила и вышивала переднички, жилетки и нарукавники для деревенских невест, но только сердечко у нее болело. А Катра — как и прежде — собирала свои травы да дремала на дубовой лавке, которую сколотил собственными руками ее родной брат Штефан Дорицка́, и сердце у нее не болело.
Трактир на площади, в котором толкались деревенские мужики, стоял в стороне от остальных домов. Над входом на деревянной вывеске можно было с трудом прочесть смытую дождем надпись:
КОРЧМА ИОЗЕФИНЫ ОШКВАРКОВОЙ
Но на наружных деревянных дверях, которые трактирщица на ночь запирала, изнутри были намалеваны всевозможные бутылки и бокалы, а над ними манящая взор красивая надпись:
ЗАХОДИ, ВЫПЬЕМ!
У этих дверей глубокой ночью послышался крик:
— Отворите!
Кто-то забарабанил в дверь, и тот же самый голос заявил:
— Ох, худо мне! Отворите, Христа ради!
Старая, всегда дрожащая от холода трактирщица Ошкваркова, вся трясясь от страха, открыла двери. Она ожидала, что перед трактиром найдет окровавленного человека, лежащего на земле, но вместо этого в ее корчму ввалился Анатол Барабаш, веселый и улыбающийся, совсем как бывало. Он пришел к старой бабке купить себе радости в бутылке и выпить ее столько, чтоб не ведать, спит он или бодрствует, жив или нет. Может, он печалится, что ему пришлось оставить молодую жену? Потому-то и бродит по ночам, нигде не находя себе покоя?
— Целую ручку, бабушка! — приветствовал он старуху. — Как поживаем. Еще не померли? Эх, вы-то меня наверняка не бросите и дадите немного выпить, — уговаривал трактирщицу развеселый Барабаш.
— Оборванец эдакий, как напугал! — ворчала та, рассчитывая, что гость ее слышит.
— Бросьте сердиться, бабуся. Если б я не звал на помощь, вы б не открыли. Знаю я вас, черт бы меня побрал! Лучше рассветите да тащите мне вашей божественной! Надо убедиться, хороша ли! Что до денег, не беспокойтесь!
Старуха вошла и зажгла лампу, что свисала с чердака. Анатол Барабаш, которого кидала из стороны в сторону таящаяся в нем сила, ввалился следом за ней. Натура у него была не та, что у Темяка Гробова. Палинка не в силах пригнуть его голову к коленям, не может она бросить его навзничь, лишь велит, куда бы Анатол ни двинулся, измерять дорогу поперек — широка ли.
Он плюхнулся на лавку возле длинного стола и окинул взглядом помещение.
На стенке висел трехгодичный, донельзя закопченный и засиженный мухами календарь. Рядом с ним на деревянной табличке нацарапаны были какие-то каракули, которые трезвый человек, может, и прочел бы, если б умел читать, и которые сообщали, что платить за напитки нужно немедля.
Анатол Барабаш читать не стал, но чутье подсказало ему, что на этой табличке написано, ибо он в совершенстве познал все надписи во всех чадных углах, где бедным людям продавали радость. Он достал из кармана два новеньких шестака и бросил их на стол.
— Получайте, но теперь не мешкайте!
— Какой наливать? — спросила на сей раз довольно приветливо старуха, сжимая в руке монеты.
— Той, что покрепче, поглядим, хороша ли.
Ошкваркова притащила палинки.
Барабаш отхлебнул и сморщился.
— Это палинка? Да ведь палинкой и не пахнет!
Старуха и глазом не моргнула.
— Вы что, меня не помните, бабушка? Я — тот самый Анатол Барабаш, который женился на Анечке Гусенке, дочери старой Катры Пастрначки. Выгнала меня эта ведьма, мне теперь и деваться некуда!
— Бросьте болтать, гордец эдакий! Вас дома мать ждет, а вы о ней даже не подумали. Стыд какой!
— Верно, бабушка! Есть чего стыдиться, надо мне к маме возвращаться. Еще двести! — Он говорил, и настроение у него было при этом такое распрекрасное, что обращался он куда-то под стол, а вовсе не к старой Ошкварковой.
— Выпьем вместе, — сказал он ножке стола и стал шарить по карманам.
— Не в моем обычае эту отраву пить, а с пьяным мужиком я и в аду встретиться не пожелаю, — отвечала старуха.
Потом, налив ему еще палинки, ушла в свою комнатушку.
Анатол Барабаш выпил все и запел. Сначала о том, что дома его ждет мать с ужином. Потом про своего умного пса Талпаша, который проведет его и сквозь темнейшую ночь, и, наконец, запел Анатол про Анечку Гусенка, как она пасла гусей, когда была еще совсем маленькой. Грубым, не своим голосом затянул и про тещу, о том, что господь бог не бьет ее палкой, но уж он-то, Барабаш, ее непременно отдубасит.
Были это песни совсем новые, и пел он их грустно, хотя при этом улыбался и казался веселым. Веселье его, правда, сильно отдавало безнадежностью.
Он умолк. В его захмелевшем мозгу мелькали картины, и он снова видел свою свадьбу, Анечку Гусенка, тещу Катру и старенькую мать. Как все это случилось? Он начал придираться к Катре, и она его вышвырнула из дому. Да, его основательно поводит туда-сюда, а он все еще не знает, какая дорога ведет к материнской халупе. В каменный дом он вернуться не смеет, чертовка Катра, чего доброго, может ведь
