Шрифт:
Закладка:
Прошли месяцы, но ничто не изменилось. Только как-то позвали старушку в город, в канцелярию, и сообщили, что сын ее Анатол умер в Боснии смертью героя от болотной лихорадки.
Несчастная старушка совсем позабыла, что собиралась зайти к лавочнику на рынок купить крупы, потому что дома не осталось ни крупинки, и ее, будто старую ветку, сломленную ветром, понесло по дороге вдоль Журчалки. Она ничего не сказала Анечке Гусенку и не пожаловалась на то, что случилось с ее сыном.
А потом старушка словно онемела и целые недели не могла вымолвить ни слова.
Когда она перебралась в каменный дом, то часто пела песни и пеньем своим убаюкивала внучонка. А теперь не осталось на свете такой песни, которую старушка смогла бы спеть, и потому она замолчала.
Но вот прошли весна и лето, и осень прошла, и снова полилась песня из ее горько сжатых уст. Она приятным голосом пела:
— Бросил ты меня, бросил, верную мою любовь бросил…
Анечка Гусенок задумывалась, а сын Анатола Барабаша под эту песню тихо засыпал. Старушка, посидев немного у постели внучонка, тихонько, на цыпочках удалялась к себе в каморку и там оплакивала своего погибшего сына.
Деревянную вывеску на трактире Ошкварковой однажды шевельнул южный ветер. Может, это прислал привет Анатол Барабаш из далекой болотистой Боснии, где одним комары несут болотную лихорадку, а другим и смерть?
По двору каменного дома скитался мудрый Талпаш и, глядя в вечернюю тьму, уныло выл, будто плакал, зная, что никогда больше темной ночью не поведет своего блудного хозяина в старую халупу, что гниет и разваливается на берегу Журчалки.
Перевод В. Петровой.
ЯН ПАПП
ДОНДУЛА
После первой мировой войны на этом обширном дворе регулярно раз в два года появлялся один и тот же мужик. Он вставал под столетней липой, стянутой в четырех местах обручами от гектолитровой бочки, и звучно сморкался. Потом утирался платком, распрямлялся и звал:
— Эй, Аппунтато, я пришел!
Случалось это в самый разгар лета и всегда на святую Анну, когда в город пригоняли скот для продажи. Обычно в праздник собирались две большие ярмарки, и мужик толкался то на одной, то на другой. Он торговал лошадьми. В паспорте лошади или в квитанции, коли требовалось, расписывался: Кошка. А если пребывал в хорошем расположении духа или оставалось на бумаге пустое место — писал же он размашисто, неумело, — то после фамилии ставил и свое имя: Густо.
Привязать лошадей одним узлом к нижнему обручу на липе не составляло для него труда: все три веревочных недоуздка без мундштуков уже были соединены вместе. К мордам лошадей он подвесил торбы с сечкой и снова позвал:
— Аппунтато! Аппунтато!
Голос его звучал глухо, как у чревовещателя.
Из плотного мешка он вытащил две бутылки рома, прижал их левой рукой к груди и стал ждать. Потом передвинул руку повыше, чтобы прикрыть бутылки широким рукавом, и тут стало видно, что левая кисть у него покалечена. Трех средних пальцев не хватало. Он покосился на руку, потом на освещенный солнцем дом, на низкую кирпичную пристройку, оплетенную диким виноградом, и стал насвистывать: «…А потом украшу шляпу я цветным пером».
Свистел, однако, невесело.
Он оборвал свист, когда из проема в густой зелени, обвивавшей пристройку, вынырнул Аппунтато. Могучий, плечистый, с непокрытой, как всегда, головой — глаза не видны под густыми бровями.
— Да не может быть, кого я вижу? — удивился Аппунтато. — Кошка?
— Вроде так, Аппунтато, кто же, если не я?
Аппунтато в резиновых сапогах, на каждом по доброму десятку красных заплат. Длинный резиновый фартук. Черный. Лапы в шерсти, как у медведя, а волосы торчат над темным выпуклым лбом.
— Да не может быть, — снова покрутил головой Аппунтато.
Голос громыхал, и не удивительно, что жена сразу обнаружила появление Аппунтато во дворе. Она вышла из дома — окна в нем наглухо закрывали шторы. В здешних краях женщины обычно и до шестидесяти не доживают, но с этой дело обстояло иначе. Видно было, что десяток лет, которого ей до шестидесяти недостает, она проживет запросто, да, может, и еще десять, а то и все пятнадцать прихватит.
Она вышла, твердо зная, чего хочет, и сразу же пошла чесать напропалую:
— Ты зачем пришел, лошадник? Только от работы отрываешь, а ему завтра бутылки развозить, — вы там сегодня с этой своей торговлей и керосин-то, поди, во всех корчмах выхлебали.
— Да я ж к вам и прихожу-то нечасто…
— Катись отсюда со своей падалью. Только двор мне завозят…
Аппунтато взъярился и одернул ее:
— Жена, цыц!
А она ни в какую:
— Убирайся, Кошка, ведь снова, как свиньи, налакаетесь.
Аппунтато уперся в жену угрожающим взглядом и сделал в ее сторону несколько неторопливых шагов, которые ничего хорошего не предвещали.
— Пугай, пугай. Испугалась тебя, как же! — заверещала она.
Аппунтато не остановился, не ускорил шага, а только шел и шел по двору, и пыль пластами липла к его мокрым резиновым сапогам.
Жене страх как не хотелось сдаваться на глазах у лошадника. Она его терпеть не могла и хотела, чтобы Кошка убрался восвояси. Тогда Аппунтато мог бы спокойно разливать пиво по бутылкам, а не разбазаривать время, наливаясь вонючим ромом. Но на сей раз коса нашла на камень. Это жена поняла и потому быстро убралась за дверь, повернула ключ в замке, а почувствовав себя более или менее в безопасности, снова стала поносить их из зарешеченного окна самыми что ни на есть мерзкими словами.
Аппунтато нагнулся за булыжником.
Жена тотчас исчезла из окна.
— Пойдем, Кошка, — позвал Аппунтато, — возьми-ка из конюшни попоны да двигай за мной.
Кошка так и сделал. Здешнее хозяйство он знал, знал и домашние нравы, так что сомнениями не мучился. С двумя толстыми попонами он двинулся вслед за Аппунтато.
Они вошли в ледник.
Перед этим, однако, Аппунтато заметил:
— С тех пор как я взял ее в жены, визжит, что тебе мартовская кошка. Кто не знает, так, убей бог, еще подумает, что ей мужика не хватает. Ведь от этого бабы злятся и скулят, как пес с прищемленным хвостом. Но провалиться мне на этом месте, если она от меня своего не получает, карга старая. И отчего она такая, черт ее знает…
Аппунтато был лет на двадцать моложе
