Шрифт:
Закладка:
И может быть, именно потому, что никто не выходил, тишина вокруг царила, словно в мертвецкой, и Барабаша охватила тоска. У него потемнело в глазах и горло сдавило, так что он и слова не мог сказать своему верному псу. И когда наконец к нему вернулся дар речи, он с трудом выдавил из себя:
— Ну, ладно, коли так, пойду-ка я жить к своей маме… С нами благо, а худое прочь!
Анатол вздохнул и вместе со своим верным псом побрел восвояси. Не знал он, что Анечка Гусенок тихонько плачет в подушку, оплакивая мужа и младенца, который у нее должен был родиться.
— Я бы вышла, — вздыхала она, — и обняла его, коли бы мамка дозволили.
С тех пор как Анатол Барабаш во второй раз ушел из каменного дома, прошло два года. Он жил теперь с матерью и не однажды ему приходило в голову, что ведь была же у него когда-то свадьба с Анечкой Гусенком, которую он так любил. Хотелось ему хоть разок взглянуть на нее, увидать сына, который у нее народился, но никак он не мог придумать, как бы к ней подойти.
Анатол бродяжничал, голодал, жить ему было не на что. Время от времени он зарабатывал несколько медяков, коли удавалось помочь кому-либо из богатых мужиков.
Мать его, бедная, сгорбленная старушка, влачила жалкое существование, похоже было, что недолго осталось ей ходить по земле. Хотя трудно было угадать, раньше помрет она или рухнет деревянная халупа, в которой она жила со своим сыном. И старушка и ее лачуга мечтали поскорее лечь в землю.
Плохи дела у Анатола Барабаша еще и потому, что надо было идти ему на военную службу. Негодник император пожелал завоевать чужие страны и покорить чужие народы и потому приказал Анатолу Барабашу идти в солдаты в Прешпорк, а потом на войну и оставить милый, родной ручеек Журчалку.
Не один Анатол шел на войну. Накануне забрили лоб молодому подсудку, а скольким еще парням из деревни предстоит стать под ружье!
Плохо, когда у человека нету обувки, но не лучше, коли имеется две пары ободранных, дырявых башмаков, когда после долгой возни палкой под кроватью удается достать два непарных. Один из них, некогда коричневый, заплесневел и стал зеленым, в то время как второй, некогда черный, стал седым, как старый холостяк. Напрасно взывал к ним Анатол, напрасно складывал-перекладывал направо и налево: оба были на одну ногу. Анатол никак не мог сообразить, каким образом это могло случиться.
— Где же твой брат, плясун? — обратился он к заплесневелому башмаку. — Мама, матушка, помогите мне! — крикнул он.
Из кухни в комнату вошла мать и, отворив дверь, наступила на сыновью шляпу, валявшуюся на полу. Здесь оставил ее Анатол, когда приплелся утром домой вслед за хвостом умного Талпаша. В комнатушке было темно, а мать плохо видела.
Постель Анатола была в беспорядке и свидетельствовала о том, что этот неряха спал на одеяле, а укрывался подушкой. И проспал так целый день до самого вечера.
— Ты что, сынок, вопишь, словно в лесу?
— Да вот, матушка, мою обувку словно сожрал кто-то. Два башмака и оба на одну ногу.
— Так-так, сынок, а ты ступай поищи по трактирам. Сегодня утром ведь тоже босиком явился, кто знает, где ты свои башмаки оставил. Сам потерял, сам ищи! — сказала она и растаяла, будто привидение.
Что тут будешь делать? Ничего не попишешь, ведь идти-то надо.
Зашнуровал Анатол башмаки, накинул на себя куртку, провел по волосам вместо гребня рукой, напялил измятую шляпу, взял полупустой чемодан и пошел, припадая на левую ногу, которая никак не желала дружить с правым ботинком.
Тут ему ударило в голову, что он ничего не сказал матери, пришлось вернуться домой, в кухню.
— Прощайте, мама! — поцеловал он старушку в морщинистый лоб.
Старушка судорожно сжала голову сына обеими ладонями и держала так, словно боялась выпустить из своих натруженных рук, рыдая в голос:
— Прощай, дитя мое, несчастное мое дитя! Погляди ты на меня! Когда вернешься — меня уже в живых не будет!
Анатол Барабаш, слыша такие слова, покачнулся. Разорвал на груди рубаху, показалось ему, будто она его душит. Бросился он перед матерью на колени и стал целовать руки, словно хотел излить в этом поцелуе всю свою измученную душу.
Потом выскочил во двор и, закинув свой полупустой чемоданишко на плечо, двинулся в путь, сопровождаемый одним только Талпашем.
На Виселичном поле, перед каменным домом, он остановился и долго глядел в окна. В передней комнате, окна которой были обращены на дорогу, закричал ребенок, но никто ни в окне, ни во дворе не показался. Опечаленный Анатол Барабаш отправился на станцию.
В кассе, где ему должны были поставить печать на призывное свидетельство, он покорно поклонился и в силу привычки, укоренившейся в нем, сказал:
— Пожалуйста, двести граммов до Прешпорка…
Покуда преданные императору солдаты бездельничали в далекой Боснии, престарелая Катра взяла да померла. Анечка Гусенок похоронила ее с помощью бабок из деревни и осталась в каменном доме одна со своим сыном, которого назвала по отцу Анатолом.
Подсудок из деревни время от времени слал из Боснии коротенькие письма, в которых приветствовал свое семейство и сообщал, что надеется скоро вернуться.
Но Анатол не написал ни строчки.
Анечка Гусенок из окон каменного дома иногда видала старенькую мать Анатола Барабаша, как шла она в город, а вечерком возвращалась домой с маленькой котомкой на спине. Старушка ходила по́ миру, а в котомке носила выпрошенный хлебушек.
Как-то раз Анечка вышла ей навстречу и заговорила со старушкой. Тяжко было смотреть Анечке на мать Анатола, как плетется она домой в рваной одежде и стоптанной обуви, как шарит по снегу, собирая сухие ветки, чтоб отнести их домой и у скудного огонька обогреть свое старое, иззябшее тело. Стала Анечка Гусенок звать старушку к себе, в каменный дом, вместе жить и делить хлеб.
Старушка сперва не поняла, что Анка говорит, но потом поглядела ей в лицо, как когда-то глядела в лицо Анатолу, когда хотела сказать, но не говорила: «Возьми себе, сын мой, мою искреннюю душу, и пусть она с тобой навеки останется!» А через несколько дней собралась и привела с собой в каменный дом старую рогатую козочку и все еще веселого, добродушного Талпаша. Опустела деревянная, кособокая халупа, в которой она прожила всю свою жизнь.
