Самолеты снова набирают высоту, пройдет какое-то время, пока они вернутся. А может, и не вернутся. Может, они уже сбросили весь свой смертоносный груз. Время есть. Вило бросается к дороге, мы — за ним. Бежим, перескакиваем большую воронку на обочине, бежим к Муциньке, неподвижно лежащей на земле. Вот мы уже возле нее, берем ее беспомощное тело на руки. Она легкая, как перышко. Кркань поднимает велосипед, к рулю которого привязаны свертки. Мы бежим назад, быстрее, быстрее, потому что «щуки» разворачиваются; если они нас обнаружат — нам конец.

Мы принесли Муциньку к избе, под густую крону старой груши. Смотрим на нее. Лицо у нее белое, как полотно, прозрачное, из носа течет кровь — две тонкие струйки. Но самое ужасное — рана в боку. Наша Муцинька, наша медсестра, наш светловолосый велосипедист!..

И снова «щуки». Теперь они уже не сбрасывают бомбы и только поливают окраину села огнем из пулеметов. Обстреливают все, что кажется им подозрительным. Хоть бы скорее улетали, чтобы мы могли как-то помочь Муциньке!

— Ребята, спасите ее! — стонет Вило. В глазах у него слезы, веснушки на лице побледнели, их почти не видно.

— Как же мы ее спасем?! Надо огородами выбраться отсюда, найти любую машину и немедленно отправить в больницу. В ту, из которой она приехала.

— Ребята, кто пойдет со мной, еще хоть один, — стонет Вило.

Вызвался Фери из Глоговца. Она ему помогла, теперь он поможет ей.

— Хватит, ребята, двоих хватит. После налета немцы перейдут в наступление, попрут танки. Нам нужно быть возле орудия. Вы двое несите ее. Но, слышите, вы за нее в ответе! Это наша Муцинька, наша, всех нас. Они там должны ее спасти!

Самолеты больше не вернулись. А Вило и Фери осторожно несли Муциньку огородами; где было нужно, выламывали забор и несли дальше. Быстрей, быстрей, чтобы не потеряла много крови!

Я молча разворачивал свертки, которые были привязаны к рулю велосипеда. В одном сладости и пирожные, в другом колбаса, буханка хлеба. И лезвия там были. Она ничего не забыла. Хотя… чего-то не хватало. Бутылки для Крканя…

— Вот и видно, что я призван из запаса. Забыла о старике, — пытался шутить Штево, но никто не засмеялся.

Глядели мы на все это добро, а аппетита ни у кого не было.

Я сел, обхватил руками голову, тяжелую от дум о том, что случилось. Очнулся я от крика Крканя:

— Командир, командир, танки!

Хорошо, что эти двое вместе с Муцинькой уже далеко. А теперь, други, заряжайте! Встретим их как следует! За нее! За нашу Муциньку!

Перевод Н. Васильевой.

ЛЮДО ОНДРЕЙОВ

ВИСЕЛИЧНОЕ ПОЛЕ

Дед долго не хотел рассказывать. Сначала мне пришлось пообещать, что я буду ходить в деревню за табаком, потом, что не буду орать, когда свиньи спят, потому что говорят, будто они во сне растут. И кур стану пасти и не пущу в сад. Дедушка так рассуждал о курином народе:

— Что курице в саду делать? Только перья в траве теряет. Перо попадет в сено, сено сжует корова. Ей перо повредит. Она исхудает, станет кашлять…

— Хорошо! — сказал я, — Срежь мне длинный прут с той вербы, что стоит у воды, и ни одна курица у меня в сад не пролезет.

Вот сколько я ему наобещал. Но этого оказалось мало. Надо было еще отыскать скамеечку на двух ножках. Вы, небось, никогда такой и не видали. Дощечка дубовая, а ножки из кизилового дерева. Одним концом скамеечка упирается в землю, а второй, вырезанный полукругом, поднимается сантиметров на двадцать над землей. В вырезе как раз умещается сапог. Дед одной ногой прижимает скамейку, другую засовывает в вырез и тянет ногу; сапог остается в скамеечке, а нога с легкостью выскальзывает.

В поисках скамейки я шарил кочергой под кроватями, но ее нигде не было. Тут меня осенило: ведь я оставил ее во дворе, еще перед обедом, когда скакал на ней, будто это конь. Я деду ничего не сказал, потому что темень уже стояла кромешная. Но дед сразу догадался, в чем дело, и даже немножко рассердился. В наказанье он велел мне стаскивать с него сапоги.

— Тащи, коли ты мужик!

Я стал тащить, но он согнул ногу и удерживал сапог. Потом вдруг ногу распрямил, и я вместе с сапогом полетел навзничь.

Дед надо мной смеялся:

— Какой ты мужик, коли тебя сапог на землю валит!

Мы оба уже сидели разутыми возле печки, а на дворе было темно и дождливо. Вечер был грустный, такие вечера бывают лишь осенью. И тут дедушка заговорил:

— Знаю я байку про серого зайку, рассказывать иль не надо?

— Да! — воскликнул я и нетерпеливо заерзал на лавке. Хотя байка про рыжего зайку наверняка интересней, подумал я про себя.

А дедушка опять:

— Знаю я байку про белого зайку…

— Ага, — говорю я.

— Знаю байку про серого зайку, говорить иль нет?

Я опять повторяю «да», а дед все перечисляет, что знает, мол, байку про серого, про рыжего да белого зайку, рассказывать или не надо?

Тогда я понял, что дед меня просто разыгрывает, и давай нехотя, через силу, просто так поддакивать ему. Он перечислил всех зайцев, в разных шубках, какие ему только пришли в голову, и умолк. А вскоре послышался его тихий храп.

В комнате было темно, лишь из окон падал слабый ночной свет, но я видел, что дедушка опирается спиной о стену, руки его сложены на коленях, а сам он сладко посапывает.

Я обиделся за то, что он надул меня, решил не пасти его кур и влез в постель.

Только я задремал, как дедушка подсел ко мне, погладил по голове и тихонько спросил:

— Спишь или не спишь?

— Не сплю.

— Тогда слушай…

И начал рассказывать мне историю, которую мы назвали

ВИСЕЛИЧНОЕ ПОЛЕ

«Зволенский край всегда славился разбойниками, их было столько, что и в самом раю столько не найти. Но больше всего их развелось в прошлом веке, в те времена, когда обрушилась великая сушь и людям нечего стало есть. За шесть лет, от весны до осени, не пролилось ни одной капли дождя. Поля опустели, хлеб не уродился. Свекла и овощи засохли еще в рассаде, а картошка, только проклюнувшись из земли, тут же увяла. Клубни выросли не более лесного орешка.

Солнце выжгло траву на лугах и пастбищах, скот отощал до самых костей, начался падеж. Вымя у коров, коз и овец, что еще не пали от болезней, стало