Шрифт:
Закладка:
Динка всхлипнула и неловко, как ребенок, вытерла слезы рукавом.
— Я знаю, что в мечтах ты видел меня другой. Представлял для меня иное будущее… Но только я живу свою жизнь, а не воплощаю твои амбиции! Дети — это не раскраски, которые можно раскрашивать в любой цвет по своему усмотрению. Почему вы, родители, бываете такими слепыми и безжалостными? Почему вы совершенно точно уверены, что лучше знаете, что детям можно делать, а что нельзя? Почему не разрешаете нам учиться на собственных ошибках… и не ругать нас потом за эти ошибки, а объяснять, что это всего лишь опыт. Почему, папа, почему? — она захлебывалась слезами.
Отец сделал какое-то движение, словно пытался коснуться Динкиной руки, но ладонь его бессильно упала обратно на постель. Он по-прежнему не произнес ни слова.
— Мы ваши дети. Но мы не ваша собственность! Вы не имеете права отнимать у нас телефоны, перехватывать наши письма, бить по лицу… Нельзя так обращаться с теми, кого любишь… нельзя, нельзя, нельзя! — не выдержав, она разрыдалась в голос и, вскочив, выбежала за дверь, так и оставив в отцовской спальне таз со всеми купальными и гигиеническими принадлежностями.
…Затем она долго стояла на кухне и курила в открытое окно, пытаясь успокоиться и как-то справиться с колотившей ее крупной дрожью. Нужно было вернуться к отцу и завершить начатое — помыть его, переменить одежду, дать лекарства, покормить, в конце-концов… но она не могла себя заставить. Ей было физически плохо от мысли, что придется снова тащиться в опостылевшую до печенок комнату, видеть перекошенное ненавистью лицо, слушать выплевываемые отцом ругательства…
Затушив окурок, Динка медленно опустилась на корточки и положила голову на скрещенные на коленях руки. Она впервые осознала, как дико устала. Из нее будто разом выкачали всю энергию, все жизненные соки. Она ощущала себя пустой безжизненной оболочкой.
Мелькнула было малодушная, но такая спасительная мысль — позвонить сиделке отца и вызвать ее на подмогу… Но Динка тут же отвергла эту идею. Она отпустила сиделку на праздники, едва ли та сорвется к ней по первому звонку, у нее, должно быть, свои планы на эту новогоднюю ночь. Даже если Динка ей доплатит… Она горько усмехнулась, отчетливо понимая, что и доплатить-то ей сейчас особо нечем. Все траты были распланированы и расписаны буквально до копейки.
Позвонить Соне?.. Но это показалось ей еще более нелепым, чем мысль пригласить сиделку. Сестрица с самого начала дала понять, что не собирается возиться с лежачим больным, у нее для этого была слишком тонкая душевная организация и хрупкое телосложение.
«Я же даю тебе деньги на папу каждый месяц! — говорила она, и глаза ее сверкали праведным гневом. — Целых пять тысяч! Между прочим, немаленькая сумма для матери, которая в одиночку тянет на себе воспитание ребенка… Чего ты еще от меня хочешь?»
Динка не уточняла, что этих пяти тысяч едва-едва хватает на памперсы. Соня, вероятно, представляла, что транжира-сестра тратит на себя эту огромную сумму, обкрадывая собственного отца, а затем врет Соне, что ей нужны деньги на сиделку и лекарства.
Динка вдруг впервые осознала, что по-настоящему жила лишь в те моменты, когда с нею был Макар. Тогда — десять лет назад — и сейчас.
И она совершенно не представляла, что с ней будет, когда он опять уедет. А он непременно уедет. Вернется к себе в Москву…
И Динка снова расплакалась.
* * *
Она не знала, сколько просидела вот так — свернувшись в клубочек на кухонном полу. Опомнилась от того, что в дверь громко постучали.
Динка в панике вскочила. Макар!.. А она ничего не успела сделать… вообще ничего!
Стук повторился — нетерпеливый, радостный, очень в стиле Макара — он словно объявлял: «Вот и я! Знаю, что вы все уже заждались, поэтому несу вам в дом праздник и счастье!»
Динка бросилась открывать… и оторопела, когда увидела за дверью огромную пушистую ель. Поначалу она даже испугалась, что это Тяпа явился с елочного базара — ну а мало ли, может, не внял предупреждениям и поступил-таки по-своему. Но тут же из-за колючих ветвей мелькнули глаза Макара, его сияющая улыбка, и Динка мгновенно расслабилась и невольно улыбнулась в ответ.
— Куда мне ее приткнуть? — поинтересовался Макар, не выпуская дерево из объятий, и Динка, спохватившись, кивнула в сторону гостиной:
— Давай пока туда… положи на пол, а потом разберемся.
Ель была огромной, не менее трех метров в высоту. Живая, настоящая — с одуряюще-терпким запахом хвои и свежей смолы, ароматом шишек, морозного леса и праздника откуда-то из самой глубины Динкиного счастливого детства…
Аккуратно, словно живое существо, опустив елку на пол, Макар обернулся к Динке и тут же притянул ее к себе, явно намереваясь поцеловать. Ладони его были прохладными и тоже насквозь пропахли смолой и хвоей.
— В чем дело? — спросил он вдруг настороженно, с тревогой вглядываясь ей в лицо. — Ты что, плакала?
Динка виновато шмыгнула носом. Да уж, видок у нее, наверное, был тот еще — нос распух, глаза покраснели… Красавица — да и только.
— Я просто… — выговорила она неуверенно, — очень по тебе скучала.
Он погладил ее по щеке, очертил пальцем дорожку от щеки к губам, обвел их контур… А затем все-таки наклонился и поцеловал. Губы его тоже были холодными, но при этом, на контрасте, совершенно бесстыжими, и Динка тут же с удовольствием включилась в поцелуй. Господи, как же это было прекрасно — целоваться с Макаром и не думать вообще ни о чем. Ни о насущных проблемах, ни о конфликтах, ни о пугающем будущем…
— Я тоже скучал, — шепнул Макар, с неохотой отрываясь от нее. — Между прочим, меня вполне устроил бы Новый год, проведенный в постели. С тобой…
— А что, неплохой вариант, — улыбнулась она. — Я за. Вот только с елкой все-таки надо будет что-то придумать… Чего она там валяется.
— А елочные игрушки у тебя есть? — уточнил Макар.
— Да, где-то на чердаке. То есть, они должны там быть, — поправилась она. — Мы давно уже не ставили елку — наверное, еще в старших классах перестали… Но не думаю, что папа их выбросил.
— Сходим, проверим, — пообещал Макар, не выпуская ее из объятий. —
