действительно после боя уже не вернулся.

А через короткое время, когда Надежда выходила из цеха и направлялась к машине, ей преградила дорогу взволнованная, санитарка.

— Скорее, Надежда Михайловна! Скорее!

— Что случилось?

— Вас Ходак зовет.

— Где он?

— В санчасти.

Когда Надежда вбежала в санчасть, Ходак лежал на кровати с широкой повязкой на груди, сквозь которую проступали красные пятна. Осколок мины пробил грудь почти насквозь. Запекшиеся губы в бреду чуть слышно произносили два имени — сына и Лебедя. Помутневшие глаза смотрели в потолок.

На какое-то мгновение они просветлели и улыбнулись Надежде.

— Ты пришла? Хорошо… — И сразу же снова лихорадочно заволновался: — Забери… Скорее забери у него чертежи… Только тебе доверяю…

— О чем ты, Павлик?

Но Ходак уже не ответил. Глаза погасли, веки смежились, рука безжизненно свесилась с кровати.

Надежда припала к телу Павла и разрыдалась.

Послышался торопивший ее сигнал машины. Стараясь подавить рыдания, она выскочила на крыльцо.

— Тетя! Тетя! — вдруг остановил ее детский голос.

Надежда вздрогнула: под дверью стоял мальчуган. Видно, его не пускали к отцу. Он стоял, как всегда, замурзанный, шмыгал своим вздернутым носом, в глазах, полных слез, отражалась глубокая тревога.

— Тетя! — умоляюще уцепился он за Надежду. — Скажите таточку, что я всегда буду слушать его. Всегда буду слушать. Слышите, тетя?

XIV

Внезапный перевод штаба фронта более чем на сто километров от Запорожья сам по себе говорил, что линия обороны по Днепру уже ненадежна.

Всю дорогу до штаба Надежда находилась под впечатлением утраты двух близких ей людей. Трагическая смерть Ходака просто ошеломила Надежду. Наверное, никто на заводе так болезненно не воспринял эту утрату. Но перед глазами почему-то все время неотступно стоял Лебедь.

Невольно вспомнились встречи с ним. До подробностей всплывала в памяти вся его горячая забота о ней в то время, когда произошла авария и ее чуть не выгнали из цеха. Конечно, в этой заботе Надежда впоследствии почувствовала и другое: Лебедь увлекся ею. И хотя она никогда над этим не задумывалась и инстинктивно старалась держать его на некотором расстоянии, однако теплота его отношения сама по себе через какие-то щелочки проникала в ее душу, и Надежда, как каждая женщина, подсознательно откликалась на эту теплоту.

Вспомнилась минута скорби. И как-то особенно отчетливо и ярко увидела она Лебедя на трибуне, когда он еще в самом начале войны перед многолюдным собранием клялся, что не пожалеет своей крови за Родину. И действительно не пожалел. А многие не верили! Брали под сомнение искренность его клятвы. Ведь дядя Марко не только не поверил, но еще и посмеялся после митинга: «А как же! Прольет всю кровь с трибуны, куда же ему потом на фронт?» «Ох, дядюшка, дядюшка, как же несправедливы вы были к нему…»

В штаб добрались уже в полночь. Над глухим и неприметным селом, раскинувшимся на склонах степной балки, разливался полный таинственности и скрытой тревоги свет молодого месяца. По горбатым и кривым улочкам сновали фигуры военных. На каждом шагу их останавливали оклики часовых:

— Стой! Пропуск!

После передачи по рации отчета Гонтарь пошел к командующему, а Надежде велел вернуться к машине, которую они оставили на краю села. С машиной к помещению штаба никого не пропускали. Надежда возвращалась по той же тропинке мимо пруда, через гать, затененную вербами. На краю гати невольно остановилась и засмотрелась, как в тихом плёсе плескался вместе со звездами молодой месяц. И снова почему-то вспомнился Лебедь.

Вдруг она встрепенулась: в свете месяца выросла знакомая фигура, к Надежде приближался тот, о ком она только что подумала. «Не может быть!…» — заволновалась Надежда. Но чем ближе он подходил, тем больше стиралось сомнение. Низенький картуз, хромовые сапоги, полувоенный костюм — в таких часто ходили партийные работники, и Лебедь любил им подражать — все сразу напомнило Лебедя именно таким, каким она видела его в последний раз, когда он садился в машину, чтобы ехать на товарную.

Надежда вышла из тени верб, стала посредине дороги и уже готова была окликнуть его, но он вдруг прошел мимо, словно чужой, как будто и не заметив, что она протянула ему рули.

Надежда оцепенела. Что это значит? Неужели не узнал? Бросилась ему вдогонку.

— Аркадий!

Тот не оглянулся.

— Аркадий Семенович! Товарищ Лебедь!

Но он будто и не слышал. Заметно прибавил шагу и удалялся от нее, как человек, который торопится куда-то по исключительно важному делу и не имеет времени даже оглянуться.

— Неужели я ошиблась? — проговорила она намеренно громко, чтобы он услышал. И только теперь заколебалась: Лебедь последнее время прихрамывал на правую ногу, а этот шел не хромая, твердо и четко отпечатывал шаги. «Конечно, ошиблась. Ну и глупая же я, пристала к чужому!» — корила она себя, стараясь убедить в ошибке.

А в действительности это был он, Лебедь. И он узнал Надежду. Узнал сразу, как только увидел ее в тени верб. В другой раз и в других условиях он сам кинулся бы к ней — о, как обрадовался бы он такой встрече! — но сегодня ему было не до Надежды. Сегодня у него так тревожно сложился день, что он боялся встречаться с сослуживцами. И именно в этот день, когда весь завод называл его своим героем, а Шафорост так болезненно переживал утрату зятя, Лебедь горько сетовал на свою судьбу за то, что она привела его на этот завод и породнила с Шафоростом.

Война и в жизнь Лебедя внесла свои коррективы. Многое из того, чем он когда-то увлекался, чего страстно жаждал, утратило свою привлекательность и привело его на край пропасти. А когда сталкиваешься лицом к лицу с опасностью, тогда невольно вспоминаешь тех, кто предостерегал тебя от нее, и раскаиваешься, что не прислушивался к их советам. Лебедь теперь особенно часто вспоминал свою мать и упрекал себя за то, что в свое время не послушался ее.

Мать для него была таким же ревнивым наставником, каким был дядя Марко для Надежды. Что-то общее было и в детстве Надежды и Лебедя. Он тоже, как и она, рано лишился отца и прошел по-своему суровую школу. Мать не баловала его, сызмальства приучала к умению пробивать себе дорогу. Но заботливая мать — женщина волевая, с коммерческой хваткой, умевшая залезать в чужую душу, чтобы выгодно купить и выгодно продать, — по-иному смотрела на жизнь, нежели наставник Надежды Марко Иванович, и весь смысл жизни видела только в наживе. Умением добывать деньги она измеряла человеческое достоинство, поэтому весь мир казался ей сплошным торгом, где все пытаются друг