Медведеобразный Октав — тотемный божок маркизата Шене. Его обожают гости и слуги и не желают, чтобы он вылез из медвежьей шкуры. Утомлённый маскарадом, Октав с трудом обнажает натуру дирижера скрытого порядка вещей. Словно на пульт, он забирается на замшелый подиум перед молчаливым замком маркиза Робера. Замок набит механическими игрушками, от маленьких до огромных. Чтобы завести этот городок в табакерке, Октав использует кинетическую энергию летчика Андре, приманив его высокогорной тиролькой Кристиной. Подруга юных лет Октава, ныне маркиза, она упоена трансатлантическими рекордами, замок начинает позванивать, плясать и дуэллировать. Избыток же энергии направляется на убийство кроликов. Но — тут из кустов возникает браконьер Марсо, чьё непредвиденное либидо перекручивает вспомогательные шестерёнки, начинается кутерьма слуг и ревнивый егерь Шумахер сослепу пуляет в летчика. Летит стекло, лопаются пружины и Октав с новым нарушителем спокойствия покидают замерший маркизат.

«Бессмертное сердце» / «Das unslerbliche Herz» (Харлан, 1939)

В колумбово время мореплаватель Бехайм отправляется вокруг земного шара на нюрнбергском корабле, на рее которого на каждой параллели или меридиане капитан вытягивает жилы из какого-нибудь матроса, издающего вопль, под чьё дребезжание карандаш Бехайма вычерчивает белый глобус как куклу вуду.

Привезённый в райхштадт Нюрнберг, этот глобус вертится в механизме часов, создаваемых другом Бехайма, часовщиком Хенляйном, наверху правящей городом ратуши. Венчает часы коронованная Ева, чуть прикрытая шевелюрой. У неё черты жены часовщика, столь толстого, что сердце гипертрофировано. Все силы тратятся на его работу, так что Ева, нетронутая анемона арийскою рода, закрывается тугой скульптурной оболочкой, искри ваяющей пространство так, что его струны рвутся и Хенляйн получает железный обрывок, шальную пулю, меж рёбер. Пуля, кованая похотливым подмастерьем Виндхальмом, запускает процесс партеногенеза, и через две недели в туше Хенляйна зарождается множество «нюрнбергских яиц», тикающих хронометров, которыми снабжаются все нагрудные карманы потрясённого Рейха, чей кайзер Максимильян, довольный восстановлением немецкого порядка, погребает его синхронизатора под барабаны.

«Волшебник», Набоков, 1939

Читая томик набоковских стихов или «Машеньку», я просто купалась во всех этих русалочьих мотивах и романсовых слезах, источаемых березовыми эоловыми арфами, кои принято считать среди мухлеватых литераторов, засевших в бульварных Литинституте и Домписе, эталонным проявлением патриотизьма. Однако дальше пошли «Король, дама, валет» и карты новой колоды, очищенные от квасных следов. Куда же всё это делось? Куда делось теплое слёзное чувство, гнездящееся у каждого русского под ложечкой! Да никуда оно не делось! Просто для него нужно было найти бездонную лампу Аладдина вместо крупнотоннажной России, слинявшей за три дня. Сосуд должен быть кристально чистым, на выросту достойным великой музы, без всяких чужеродных примесей. И в берлинском, предвоенном парке перед волшебником-ювелиром вылупился-таки этот незалапанный объект любви. «Прекрасное именно-то и доступно сквозь тонкую оболочку, то есть пока она ещё не затвердела, не заросла, не утратила аромата и мерцания, через которые проникаешь к дрожащей звезде прекрасного». С последним русским романом неоперившаяся нимфетка отплыла в девственную страну, Америку, интересную только как инкубатор маленьких пятниц. Поэтому, как только они размножились, их пришлось размещать в новом, неуместившемся на нашем глобусе, государстве — Амероссии на планете «Ада».

«Они ехали ночью» / «They Drive by Night» (Уолш,1940)

В мрачных предгорьях Невады единственный маяк на дороге — рыжая гордячка Кесси, только и успевающая уворачиваться за стойкой забегаловки «Барни» от рентгена и осьминожьих щипков ночных дальнобойщиков, в том числе братьев Фабрини. Через недолгое время цепкие итальянцы оторвали-таки дорожный светоч с рабочего места, и сразу же, потеряв ориентир, рухнули в пропасть. Поль Фабрини потерял руку, но Перл сумел удержать заметно поблекшую Кесси в каком-то притоне. И сам он, буквально под кулачными уларами коллег-дальнобойщиков, опускался всё ниже и ниже по социальной лестнице. Пока на городское дно к нему не пробился спасительный взгляд миллионерши Карлсен. Её муж, тоже бывший дальнобойщик, замуровал свою лучистую даму в небоскрёбе. Поэтому вскоре в его угарном гараже перегорели фотоэлементы. Энергичная же вдова, перед тем как помутиться, ревнуя к рыжим волосам предыдущего дорожного трофея Фабрини, успела стать их путеводителем в городские верхи.

«Гроздья гнева» / «The Grapes of Wrath» (Форд, 1940)

Главный герой Том Джоад совершает невольное убийство и после отсидки возвращается в штат Оклахому. На весь штат обрушиваются гроздья гнева — пыльные смерчи апокалипсического масштаба. Том встречает проповедника Джима Кейси. Шокированный коллективным наказанием, тот перестал быть пастором и стал политеистом. Не только плодородный слой плата, но и его обнищавшие обитатели взметнулись прахом. Многоголовый джоадов род облепляет издыхающий грузовичок и по трансконтинентальной ветке 66 тянется в откочевавший до крайнего запада райский сад. Одряхлевшая часть рода отмирает по пути. В ответвлениях дороги показаны нравоучительные и идиллические сценки. В Калифорнии, среди винограда и персиков, проповедник Кейси погибает под палками калифорнийцев, недовольных чужеземным вторжением. Он успевает обратить Тома, который тоже становится политеистом и мстит за Кейси. Том вынужден бежать, и в последней пафосной речи объясняет матери, что все люди — лишь гроздья одной всемирной души, и мать сможет встречаться с сыном, растворённым в каждом дуновении ветерка и в воплях бастующих сборщиков урожая. Ещё более патетическая сцена, завершающая стейнбековский роман, когда сестра Тома кормит грудью случайного нищего прохожего, к сожалению, в экранизацию не вошла.

«Фантастическая ночь» / «La Nuit fantastique» (Л'Эрбье, 1942)

Жуликоватый студент Борис, психосанитар на подработке, ворует у Дениса не только деньги, но и костюмы, пижамы и утюг, связующие его с буржуазным уютом, крупно каллиграфированном в настенном распорядке дня.

Обеднев, Денис грузит ящики с фиалками в базарное «ярено Парижа» до тех пор, пока пьяные флюиды не концентрируются в нем до состояния ректифицированной эссенции. Поэтому даже каменные стены, окружающие Дениса, начинают переходить в одурманенную кондицию, особенно в местах, предварительно ослабленных вывешенными картинами и прочими предметами искусства. Париж начинает видеть сны. Это особое, промежуточное состояние вещества сильнее всего выражено, конечно, в Лувре, обращённом в обкаканный голубями салон чревовещателя Фалеса с аксессуаром мумий. Денис влюбляется в фалесов рекламный плакат — китчевую даму Ирэн, шевелящую вуалями. Она сильно заторможена, имеет картонного жениха и навешенные украшения осыпаются с неё как известка. Денис, убыстряя темп так, что часовые стрелки начинают искрить фейерверком, применяет к Ирэн множество реанимационных процедур — тычет бутафорскими шпагами, кружит на велосипеде и тащит на крышу дурдома, где занимается любовью с ирэниной тенью, отчего теряет собственные соки и, наконец, обретя известковую кровь,