виноваты не сами еретики, а сторона православных, так как эти последние своею страстью к спорам, своими гонениями доводили еретиков до крайностей[338]. Говоря о замечательнейшем явлении IV века — арианстве, Арнольд находит в этой ереси весьма многие добрые стороны. Он говорит об арианах: «в их обществах процветала самая строгая нравственность и удерживался точный порядок; из всей истории этих времен видно, — говорит он, что они во многом оказывались лучшими, чем все другие. Они исполнены были опасения, как бы не впасть в какое-либо суеверие, отсюда-то, по нему, так крепко и придерживались они единства Божества, отвергая божественность Сына Божия; он хвалит их за их противление иконопочитанию, как явлению суеверному, видит в них борцов против тирании епископов и против их нововведений[339]. Из еретиков V века Арнольд с особенным одушевлением говорит о Пелагии. Пелагий, говорит он, потому отвергал благодать и настаивал на возможности делать доброе собственными силами, что тогдашние учители церкви изобрели учение о благодати с целью прикрыть свои грехи. Если бы, замечает Арнольд о Пелагии, — тогдашние учители церкви в самом деле ратовали за высоко-нравственную жизнь, они не отнеслись бы враждебно к его учению и результат для церкви получился бы совершенно другой[340] и пр. и пр.

Сочинение Арнольда пользовалось у пиетистов высоким уважением. Один из друзей Арнольда выразился, что «это лучшая книга после библии»[341]. Разумеется, это парадокс. Однако же книга не без достоинств. Рассматривая отношение нашего историка к ересям и еретикам, мы должны сознаться, что Арнольд своим трудом много пролил света в области исторической. Его критика источников изучения ересей замечательна. Его гуманное, снисходительное отношение к ересям сделалось с тех пор усвоенным наукой и прежняя повальная брань и глумление над еретиками перестали иметь место в науке. В новейших протестантских исторических трудах ересь является уже не положительным злом, не каким-либо преступлением, достойным казни, а явлением, выражающим богословскую пытливость, криво направленную; в трудах новейших историков ересь изображается как бы тенью, рельефнее выражающею достоинство истины, как тень на картине увеличивает яркость светлых колеров. Заслуги Арнольда в этом отношении нельзя не признать. Но это не значит еще, что основное воззрение Арнольда на ереси, как на истинное христианство, — сколько-нибудь верно. Напротив это воззрение решительно ложно. Такое мировоззрение отнюдь не может быть положено в основу научного построения церковной истории. В самом деле, в корне Арнольдова воззрения лежит явная ошибка: пусть будет правильным отрицательное суждение, что еретики не могут быть тем, за что считает их церковь во вражде с ними; но это суждение слишком быстро, неожиданно и не логично приводит его к положительной мысли, что еретики в таком же смысле суть истинные христиане, в каком православные не могут быть ими. Его беспристрастная история ересей, — как он называет ее, — была бы беспристрастною, если бы он только не разделял обыкновенного предрассудка относительно еретиков и не становился бы в этом случае без критики на сторону православных, но его беспристрастная история прямо становится пристрастною, когда он поставляет себе за правило в противность церкви всегда брать сторону еретиков и тем более достохвального и доброго отыскивать у них, чем более неприязнен взгляд на них у православных. Таким образом суждение Арнольда, от которого отправляется его история, есть суждение априорическое и притом ложное. В добавок, хотя Арнольд и уверяет, что в каждом отдельном суждении об известном еретике, он основывается на беспристрастном исследовании источников, но общий взгляд, из которого он исходит, имеет слишком исключительное влияние на него, чтобы можно было считать его суждение всегда за непредзанятое. И в самом деле, он часто является панигиристом еретика не по какой другой причине, но единственно по ненависти и нерасположению к православным, отсюда он всегда был склонен извинять еретиков во всем, в чем обвинялись они, и если уж нельзя было сделать этого, так он по крайней мере старался неблаговидный образ действования еретиков производить вообще из их неустрашимой любви к добру, из ревности к истине. С другой стороны, совершенно невозможное дело, чтобы церковь, начиная с IV века, была тем, чем она была для Арнольда, чтобы руководители церкви без всяких исключений были орудиями зла, лицемерия и испорченности. Такое воззрение Арнольда на церковь, кроме его решительной невероятности, отнимает еще всякий живой интерес у истории. Если церковь с началом IV века растлилась, то чем должна быть история в дальнейшем своем течении, как не повторением одних и тех же картин зла и нравственных безобразий? Такою она действительно и становится для Арнольда. У него, начиная с IV века, повторяется одна и таже тема в различных вариантах, и читатель наперед знает, что будет рассказываться потом. Сам Арнольд, излагая в своей истории печальную повесть о распадении церкви в отчаянии замечает: «в такие испорченные времена нельзя найти ничего доброго ни в среде духовенства, ни в среде мирян». Но такая мысль не только не достойна религии христианской, но отрицается уже и просто человеческим достоинством[342].

II. Вейсманн. Мосгейм

Вейсманн. Мосгейм. (Первая полов. ХVIII в.). — Супранатурально-прагматическое направление церк. историографии. — Вейсманн, характеристика его церковно-исторических воззрений, — достоинства и недостатки их. Отношение Иннокентия еп. Пензенского к Вейсманну. — Мосгейм, его общие понятия о задаче и содержании церк. истории, — требования от историка, — принципы развития церковной истории — влияние философии на историю церкви; — критические замечания о церк. истории Мосгейма. — Отзыв Мефодия архиеп. Тверского о Мосгейме.

После Готтфрида Арнольда в направлении протестантской церковной историографии происходит переворот. Этим переворотом историография главным образом одолжена тем крайностям, до каких доходит прежнее полемическое направление церковно-исторической литературы. Для всех стало очевидным, что разрабатывать церковную историю, держась тех полемических приемов, с которыми велось это дело доселе, более невозможно. Являлось настойчивое желание сделать такой шаг в историографии, который оставлял бы позади себя прежний метод и приводил бы к изучению истории для самой истории, поскольку она есть наука и, следовательно, должна быть чужда духа партий и личных интересов. И в той мере, как при прежней, полемической точке зрения, выходя из какого-либо заранее составленного предположения, рассматривали историю с этой именно точки зрения, ей подчиняли весь исторический материал, теперь должны были изучать и всматриваться в естественную связь исторических событий, чтобы, таким образом, понять случившееся на основании действительного его развития, а не на основании предвзятой идеи. С этим естественно должен был исчезать сам собой и тот полемический жар, который доселе одушевлял церковных историков в протестантском мире. Вообще труд Арнольда с его