и я попал в детский дом. Мама, бабушка и дедушка похоронены в Ленинграде на Волковом кладбище, и мне удалось разыскать их могилу. А про отца я ничего не знаю, мне нужно анкету заполнять для поступления на работу в мурманский институт, и я не знаю, что там писать.

– Да, понимаю. Какой он жестокий – этот 1950-й год, я потерял стольких друзей. Они были репрессированы, а мой друг— второй секретарь Ленинградского горкома Яша Капустин— был расстрелян. Я и сам чудом уцелел.

– А если мой отец был репрессирован, то где он сейчас может быть? Я читал, что многих реабилитировали при Хрущеве.

Кадровик тяжело вздохнул, полез в тумбочку и достал две небольшие рюмки и бутылку водки. Затем привстал и отработанным движением закрыл входную дверь в свой крошечный кабинет.

– Виталий, ведь вас так зовут, давайте Яшу помянем. Не чокаясь. Какое тяжелое было время!

Кадровик протянул ему рюмку водки, а Виталий смутился, но решил поддержать тост. Этот Яша мог быть другом его отца. Они выпили, и кадровик сказал:

– Как много тогда пострадало народу, и ваш отец среди них. Я наверняка не знаю, но в Ленгорисполкоме говорили, что вашего отца расстреляли вместе с Яшей. Выпейте, понимаю, как вам тяжело. Я давно хотел вам это сказать, но не было подходящего случая.

Виталий выпил рюмку, а потом вторую, и кадровик испугался за него. «Каково ему, молодому парню, узнать это про отца? Как такое вообще можно выдержать?» – думал кадровик и решил успокоить Виталия светлыми воспоминаниями:

– Я помню Владимира Красицкого, он работал в саратовском госпитале во время эвакуации. Профессор Виноградов – наш университетский светила— считал его своим самым талантливым учеником. А ваша мама была настоящей русской красавицей, у нее было какое-то очень редкое русское имя.

– Да, ее звали Секлета.

– Светлая память вашим родителям. Идите домой и постарайтесь успокоиться. А в анкете напишите, что отец умер в 1950 году и место захоронения не известно. Про Ленинградское дело не нужно писать. Приходите ко мне, я сам завизирую и по спецпочте отправлю в Мурманск ваши документы. Обещаю, что проблем с работой у вас не будет.

Виталий шел домой слегка заторможенный от выпитого спиртного. Он решил последовать совету кадровика и забыть о Ленинградском деле. Дома он стал собирать вещи, сказал Глафире Фирсовне, что его распределили в Мурманск,и уехал в город, где ему ничего не напоминало о родителях.

Мурманск, 1970 – 1981 годы

Мурманский морской биологический институт, начиная с 1970 года, проводил экспедиционные исследования на научных судах, вертолетах и вездеходах. Они выезжали к берегам Баренцева, Белого, Гренландского и Норвежского морей и вели наблюдение за белыми медведями, тюленями, моржами, китами, северными оленями и овцебыками. Их экспедиционное судно заходило в северные порты Исландии, Фарерских островов и Гренландии. Старожилы говорили, что они ходили маршрутами викингов.

Суровая северная природа научила Виталия жить по законам биологических организмов посредством естественного отбора. Он быстро понял, что море, а, в особенности, северное море слабых людей не терпит. Они не выдерживают и бегут. Но Виталию бежать было некуда, потому что после жизни в Ленинграде его детская боль и отчаяние от потерь усилились. «Я должен стать сильным. Я буду достойным сыном своих родителей», – не раз говорил себе Виталий.

Он составил для себя список необходимых свершений. Он научился колоть дрова, разводить костер на пронзительном северном ветру и ориентироваться по солнцу и звездам. Он охотился и свежевал добычу, рыбачил и разделывал рыбу на филе, он научился не бояться белых медведей и северных оленей. Он брился дважды в день и только опасным лезвием, сам пришивал себе пуговицы и штопал одежду. Он превозмог морскую болезнь, мужественно переносил шторма, а для укрепления силы воли при возможности купался в ледяной, но не замерзающей от южных течений, морской воде. Он научился и полюбил готовить, и его северные кулинарные шедевры с удовольствием поедали коллеги по экспедиции. И, настойчиво следуя списку свершений, он сделал из себя другого человека.

В его жизни в экспедиции не было женщин, а вернее, была единственная – его мать – прекрасная женщина, в элегантном платье, с ниткой жемчуга и алебастровой кожей. В экспедицию время от времени просачивались женщины: буфетчицы и поварихи, и Виталий иногда сближался с ними. Эти ночи он считал ненастоящими, а женщин – созданными для развлечения и отдыха. Ни одна из них не соответствовала его критериям женского идеала. И ни от одной из них он не хотел ребенка, и тем более сейчас, когда он так изменился.

Через три года экспедиционная жизнь ему наскучила и он поселился на биологической станции «Дальние Зеленцы», где и работал основной костяк сотрудников института. Виталию дали просторную комнату с небольшой кухней в деревянном рубленом бараке, и он прекрасно обустроил свою жизнь. В его комнате были чистота и порядок, посуда на кухне была чистой и аккуратно стояла в шкафу, а приходившим к нему коллегам он предлагал такие северные изыски, которые даже станционной поварихе были не под силу. За ним закрепилась репутация сильного и идеального мужчины, что ему льстило и предоставляло практически неограниченные возможности для выбора женщин. Он часто был в центре женского внимания, но не мог ни на ком остановиться, потому что ждал, что будет еще много других – не менее красивых и умных. А любимой могла быть единственная женщина, которая хотя бы отдаленно напомнила ему мать.

Семь лет пролетели быстро, и Виталий стал тосковать по Ленинграду: по своей комнатке и Глафире Фирсовне. И он решил взять отпуск на три месяца. Администрация института не возражала, и Виталий стал собираться на родину. У него были большие планы: во-первых, он хотел хорошенько отдохнуть, а во-вторых, он получил открытку на покупку автомобиля. На биологической станции он сдал на права, освоил УАЗик134 и иногда ездил на нем по делам в Мурманск. Но он мечтал о Ниве135, которая недавно поступила в продажу и стоила по тем временам целое состояние – семь тысяч рублей. Но деньги для Виталия были не проблемой, потому что на севере он стал по советским меркам богатым человеком.

На биологической станции деньги было тратить не на что, только на продукты. Одежду им выдавали по разнарядке, и все мужчины на станции ходили в одинаковых брезентовых куртках на цигейке и высоких кожаных унтах, отороченных мехом и снаружи, и внутри. На лето полагались кирзовые сапоги, непромокаемая куртка защитного цвета с пропиткой