Шрифт:
Закладка:
– Доброе утро, Настя, – сказал я. – Ну и как сегодня наш Мастер?
Она не улыбнулась и не ответила на приветствие, а молча повернулась, прошаркала по прихожей, заваленной пыльными стопками рукописей, газет и книг, и открыла дверь в комнату Булгакова. Я последовал за ней.
Я расфантазировался и даже представил, что мой пациент расхаживал по комнате в башмаках и ночной рубахе, громко отдавал распоряжения или, быть может, разыскивал очередной затерявшийся лист. Вместо этого взгляду моему открылось распростертое на постели тело под простыней. Постельное белье было смято и разбросано. На столике у изголовья лежали очки с защитными стёклами; точнее, то, что от них осталось, ибо стекла были разбиты, а оправа искорежена до неузнаваемости. Рядом стояла тарелка с несъедобным ужином, и тут же – ночной горшок, который никто не удосужился опорожнить. Я велел Насте убрать всё это, а сам поднял свисавшую до пола ногу Булгакова на постель и принялся бережно укрывать его тонким одеялом.
Не знаю, как и описать те устрашающие изменения, которые произошли с ним за ночь. Он казался сильно похудевшим, а лицо стало землисто-серым, дыхание – тяжелым и прерывистым; изо рта то и дело вырывалась невнятная хриплая скороговорка, но разобрать смысл было невозможно. Лоб перерезали глубокие морщины, волосы были мокрые, а тело его источало некий остро-кислый, прелый запах, как тронутый гниением плод.
Я врач и хорошо различаю язык запахов. Мне знакомо приторно-фруктовое дыхание диабетиков, горький аромат дыма, исходящий от человека с больным сердцем или гнойное зловоние тифа.
Аккуратно прикрыв пациента тонким одеялом, я в гневе обернулся к прислуге – и только тут заметил, что творится в комнате. Повсюду валялись листы бумаги, занавеска была сорвана, ковер был чем-то заляпан. На полу виднелись следы то ли экскрементов, то ли рвоты, и столь зловонные, что удушье подступало к горлу.
– Что, черт побери, здесь произошло? – прошипел я в лицо Насте, еле сдерживаясь, чтобы не обрушить на нее всю свою ярость.
– Не знаю, доктор, но я услышала неясный шум и крики, – это было в середине ночи. Когда я открыла дверь посмотреть, что случилось, то он ворочался на кровати и кричал от боли. И он ругался, доктор, такими словами, которых я в жизни не слышала. – прислуга перевела дыхание и заглянула мне в глаза, пытаясь угадать мою реакцию. – В комнате точно хозяйничал сам сатана.
Она уткнувшись взглядом в пол и продолжала:
– Я спросила: «Мастер, что с вами?» – и попыталась пройти к окну, чтобы закрыть его. Но он не пустил меня. Он закричал: «Я не потерплю этого! С меня довольно! Больше меня не обманешь! Ненавижу тебя! Ты такая же, как остальные! Ненавижу вас, ненавижу всеми тёмными фибрами своей души! Он так кричал, товарищ доктор, будто во мне причина всех его несчастий. Но я не заслужила этого, я ничего такого не сделала, клянусь вам, жизнью клянусь! – Она снова с мольбой посмотрела на меня, ища участия.
Я почувствовал, что гнев мой остыл. Из-под одеяла раздался слабый стон; казалось, боль, терзавшая распростертое на постели тело, начала утихать. Я взял руку Булгакова и пощупал пульс – сердце билось ровно. Я погладил его воспаленный лоб и снова обернулся к прислуге:
– Ну хорошо, Настя, я верю тебе, но ты обязана рассказывать мне все, все, слышишь? Это очень важно. Говори же!
– Я плохо помню, доктор, что было дальше. Помню только, что лицо Мастера стало красным, а вены на висках вздулись так сильно, что я испугалась, как бы они не лопнули. И он… вы никогда не слыхали таких звуков, господин. Он ревел как зверь, или вопил, не знаю. Только однажды, доктор, в детстве, я слышала подобный вопль – когда мой брат связал свинью и вонзил ей нож в сердце. Мастер смотрел прямо на меня, но, по-моему, не узнавал. Мое появление привело его в бешенство. Он схватил чашку и разбил о стену. Я перепугалась, доктор, до полусмерти и прошептала: «Мастер, что мне сделать для вас?» А он только смотрел сквозь меня этими невидящими глазами, рычал и ругался, а потом как закричал: «Неужели никто не сможет мне помочь?!» – Он повторил это много раз.
Настя помолчала, потом продолжила:
– Я спряталась за портьеру. Прошла минута, может, больше. Он все рычал, но уже тише, и я осмелилась выйти из укрытия. «Ну, ну, Мастер, – приговаривала я, – успокойтесь, не надо волноваться. Ложитесь в постель да укройтесь получше». А сама подобралась к окну и закрыла его, а когда обернулась, он схватил стеклянную вазу и запустил в меня. Только Господней милостью я уцелела, иначе некому было бы вам все это рассказывать. Видит Бог, я добрая женщина, но что мне было делать? Я подбежала к печке и схватила кочергу. Как еще мне было защититься, Николай Александрович? К тому же я боялась, что, если она попадет ему в руки, он может пораниться. И вот с кочергой в руках я пробралась к двери и выскочила из комнаты. Потом стало тихо. Но даже на заре я боялась отпереть дверь. Прошел, наверное, час после рассвета, когда я наконец тихонько вернулась. Мастер лежал на полу. Его ночная рубаха задралась, голова была в крови. Я оправила ему рубашку, потом взяла его сзади под мышки и стала тащить к кушетке. Но он такой тяжелый, доктор, я едва смогла оторвать его от пола. Наконец я дотянула его до кровати и уж не знаю как втащила на нее. За все это время он не издал ни звука – и вдруг зарычал. Как собака, товарищ Захаров. Он не открыл глаз, но он рычал, Николай Александрович, жизнью клянусь. Я чуть не умерла от ужаса;
и я совсем выбилась из сил, пока тащила его. Я накрыла его, пошуровала кочергой и выбежала прочь. С той минуты я слышала только, как он тяжело дышал и стонал, а потом, слава Богу, пришли вы, Николай Александрович.
Закончив рассказ, Настя в знак правдивости своих слов приложила ладони к лицу и потерла усталые, обведенные черными кругами глаза. Я верил, что она говорит правду; и, кроме того, у меня было смутное чувство, что какое-то отношение ко всему этому имел Попов. Однако я отмахнулся от этих подозрений, ибо
