что пообедал. Когда я вошел в комнату, мой пациент спал. Сон у него был беспокойным. Лоб Булгакова покрылся испариной, спутанные волосы взмокли от пота. Булгаков метался, пытался приподняться и тут же откидывался назад, бормотал странные, почти бессвязные фразы. Я мог разобрать лишь немногое:

– Они предают, лгут… остановите их… это помощники сатаны…

Я опустил тряпицу в холодную воду, отжал и положил на лоб Булгакова.

Затем взял его руку пощупать пульс.

Он открыл глаза и поглядел на меня.

– Вы мне поможете, правда? – спросил он.

– Сделаю все, что в моих силах, дабы помочь вам, Михаил Афанасьевич, заверил я.

– Хорошо, – сказал писатель и прикрыл глаза.

Через мгновение он оторвал голову от подушки и сделал попытку приподняться, опираясь на локти. Я подложил руку ему под спину, чтобы поддержать. Булгаков вновь разлепил ресницы и посмотрел на меня с мольбой.

– Этот свет… от него только зло… – прошептал он. – Мне нет мочи смотреть, глаза режет нестерпимая боль.

Я кивнул, якобы соглашаясь. Успокаивая больного, врач обычно не перечит ему, даже если тот несет околесицу.

– Ясно, – подтвердил я. – Конечно… м-м-м… я понимаю.

– Ох, как хорошо, – сказал писатель. – Значит, выне позволите им и дальше использовать мои произведения во вред мне?

– Вам следовало бы отдохнуть, мой друг, – уговаривал я Мастера, укладывая его голову на подушку. – У нас еще будет время поговорить.

Вдруг он уставился на меня с полным недоумением.

– Кто вы? – решительно потребовал ответа Булгаков и в тот же момент в страхе вскричал, дрожа всем телом: – Где Лев Николаевич Толстой? И вы тоже один из них…О Боже милостивый!

По тону, каким Булгаков задавал эти вопросы, я понял, что он в смятении. И, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и доброжелательно, назвал свое имя, объяснил, что я врач, который ныне его лечит, поскольку Лев Николаевич временно отсутствует, посоветовал не волноваться понапрасну и заверил, что все будет хорошо.

Нет ничего необычного в том, что у человека, больного, которого замучили лихорадка и невыносимые головные боли, случаются временные провалы памяти. Но что меня поразило и очень обеспокоило, так это продолжительность амнезии у пациента. Она длилась более часа – всё то время, пока я сидел у постели мэтра, ухаживал за ним, давал наставления служанке. Кстати, он перестал узнавать и других. Когда, незадолго до моего ухода, явился Попов, Булгаков не узнал и его. Стоило Попову приблизиться, чтобы, как обычно, поклониться

Мастеру и поприветствовать его (этот ритуал помощник совершал с поистине религиозным фанатизмом), произошло нечто экстраординарное: угасающий больной, вопреки всем нашим представлениям о его немощи, внезапно продемонстрировал отменную физическую форму. Резким движением он приподнялся, сел на кровати, вскинул руку и ударил Попова в грудь с такой силой, что бедняга отлетел к противоположной стене.

– Пошёл вон, Иуда!.. – вскричал он и в бессилии упал навзничь.

Непредсказуемое поведение Булгакова порождало одну загадку за другой. Я не мог объяснить, отчего у него случаются столь продолжительные провалы в памяти и он бывает неспособен узнавать даже близких ему людей. Меня повергло в шок то, как фантастически менялись голос и лицо Булгакова – то ли самопроизвольно, то ли кем-то заданном ритме и под воздействием неведомых мне сил. Меня изумляли и другие явления, очевидцем которых я был; трудно даже подобрать слова, чтобы их описать. Представьте себе состояние ученого, привыкшего оперировать только тем материалом, который можно измерить, подтвердить опытами и объяснить с научной точки зрения. Нечто подобное испытываешь перед грозой, ощущая где-то рядом, в непосредственной близости, присутствие огромных зарядов мощнейшей энергии, природу и действие которой простой смертный понять не в состоянии.

Несколько озадаченный таким неожиданным и малоприятным обращением хозяина, Попов, однако, к моему удивлению, не выказал ни малейших признаков раздражения. Он поглядел на меня, кивнул и мягко улыбнулся. Вроде бы подразумевалось само собой, что мы с ним оба посвящены в некую тайну – в данном случае в тайну того, как управляться с капризным ребенком.

Вместе с тем помощник мастера повел себя точь-в-точь как человек, собирающий багаж перед дальней дорогой. Он задумчиво оглядел комнату (мол-де, немудрено и забыть что-нибудь нужное), прошелся по ней и уселся возле печки-голландки на стул с прямой жесткой спинкой. Чуть позже я наблюдал непостижимые изменения лица Михаила Афанасьевича, сопровождавшие амнезию. С наступлением вечера оно осунулось и стало, позволю себе так выразиться, не от мира сего. Это продолжалось долго, до самого моего ухода.

А на следующее утро, когда я снова явился к Булгакову, он вежливо приветствовал меня и даже учтиво справился о моем здоровье. Оказалось, он ничего не помнил о том, что случилось накануне.

На шестой день болезни наступил кризис. Тело Булгакова то горело, то билось в ознобе, кожа то становилась сухой и шелушилась, то делалась маслянисто-жирной.

Когда жар спадал, я поспешно укрывал Булгакова одеялами, в ход шла и верхняя одежда. Через полчаса он опять начинал пылать, и я ставил холодные компрессы на область печени. Температура тела была такой высокой, что мокрые тряпки компрессов высыхали на коже за десять минут… И все же лечение помогло. К полуночи жар спал, и пациент забылся в спокойном сне. Когда на следующее утро я навестил его, он шутил по поводу бульона, сваренного служанкой Настей.

– Это пойло придется по вкусу только умирающим от голода, – смеялся Мастер.

Я по-прежнему не мог понять, что делает моего пациента таким восприимчивым к лихорадке и какие силы влияют на изменение его внешности, голоса, манеры поведения. Создавалось впечатление, что в организм Булгакова поступал периодически яд, и болезнь почек хронифицировалась. Но почему? Вот в чём был мой вопрос!…Если я и знал что-то наверняка, так только то, что для восстановления сил ему потребуется время и что он до конца дней своих обречен соблюдать строгую диету. Я же больше ничем не мог помочь…

Назначенные мною процедуры дали результат – наступила вторая фаза выздоровления. Лечение способствовало тому, что организм подключил дополнительные резервы в борьбе с недугом. Если Булгаков будет соблюдать диету и переменит образ жизни, то сможет прожить еще долго, сохраняя способность и трудиться, и радоваться жизни.

К концу седьмого дня он почувствовал себя на удивление хорошо. Начал вставать с кровати, разгуливать по комнате, читать и даже что-то сочинять. Словом, шел на поправку семимильными шагами.

Вечером я навестил Булгакова и застал его в прекрасном расположении духа. От лихорадки, казалось, не осталось и следа. Лицо писателя приобрело добродушное выражение. Он набирался сил быстро, как сказочный богатырь. Когда я переступил порог, Булгаков сидел