— Как вы пришли к драматургии? Она властно загоняет урочные писательские красивости в стальные рамки скупых ремарок, настежь распахивая ворота прямой речи. Автор почти не виден, он лишь подразумевается, за него словно бы творит и говорит сама жизнь. Только лучшие знатоки жизни способны выражаться посредством речи своих героев. Сложен ли был сам переход, силён ли соблазн?

— В драматургию я пришел от отчаянья. Поначалу пьесы писать я вообще не собирался, и, когда театры ставили мои ранние повести («ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками»), я даже отказывался писать инсценировки. Но когда в 1990-е на отечественную сцену хлынула переводная ерунда, русофобская грязь или постмодернистская скучища, я решил попробовать. Мне хотелось соединить социальную остроту, сатирическую дерзость с парадоксальной сюжетностью, которой всегда не хватало нашей драматургии. Так появились на сценах России и СНГ — «Левая грудь Афродиты», «Халам-бунду», «Женщины без границ», «Как боги…», «Одноклассница», «Золото партии»… Все это подробно описано в моем эссе «Драмы прозаика», вошедшем в сборник «Селфи с музой», который недавно вышел вторым изданием и пока еще есть в магазинах. Тогда же я вступил в творческий, как наивно полагал, спор с «новой драмой», авторы и теоретики которой утверждали: современная пьеса встала на путь лабораторной элитарности, рассчитана на микро-аудитории, большие залы сегодня вообще собрать невозможно. Я же утверждал обратное: все зависит от качества работы драматурга, и мои пьесы собирали тысячные залы, игрались десятилетиями, такие, как «Контрольный выстрел», «Козленок в молоке», «Хомо эректус»… 13 ноября в театре Сатиры дадут 400-е представление «Хомо эректуса». Творческий спор я выиграл. Но мои оппоненты — это не мастера культуры, даже не подмастерья, а агрессивная тоталитарная секта с уклоном в художественную самодеятельность. Стоит в каком-то театре взять власть «новодрамовцам» или «золотомасочникам», первым делом они снимают из репертуара мои успешно идущие вещи. Так, Бояков, безобразно вытеснив ТВ. Доронину из МХАТа им. Горького, которым она руководила 30 лет, тут же снял из репертуара три мои пьесы, шедшие на аншлагах. Понятие «творческая конкуренция» этим людям просто не ведомо, они смотрят на культурное пространство глазами выгодоприобретателя, как на вожделенный участок под коммерческую застройку…

— Названия ваших книг (одна «Лезгинка на Лобном месте» чего стоит — долго ли до «Канкана у Вечного огня»!) — бьют по восприятию наотмашь. В чём специфика постсоветской писательской судьбы? Возможна ли сегодня книга, о которой, несмотря на все её неоспоримые достоинства, говорили бы на каждом углу? Не проиграна ли судьба всех, не входящих в резервации «Большой книги», «Национального Бестселлера» и «Ясной Поляны»? Может быть, время советского, заполошного чтения, ещё вернётся? Или — «поздно, слишком поздно»?

— Нет, не проиграна, по той хотя бы причине, что имена, раскрученные названными Вами премиальными лохотронами, не имеют будущего, так как за ними стоят по преимуществу очень слабые или откровенно бездарные тексты. Ну, какой прозаик Гузель Яхина? Смешно даже говорить. Помните, одно время было модно устанавливать на улицах многометровые разноцветные резиновые фигуры, которые извивались, корчились, воздевая конечности, так как в них под давлением подавался воздух. Но стоило выключить компрессор, как они тут же безжизненно опадали. Авторы «Большой книги» и проч. напоминают мне эти резиновые фигуры. Достаточно отключить давление (пресса, телевидение, навязчивые рекомендации купленных критиков) — и они опадут, как не было. А талантливые книги есть и останутся. Но закрывая глаза на целенаправленную «графоманизацию» отечественной словесности, власть обрекает литературу и смежные с ней театр-кинематограф на вырождение. К тому же, «графоманизация» почему-то идет рука об руку с деструктивным фрондерством, умело внушаемым творческой молодежи в качестве стиля жизни. Как это увязывается с курсом Кремля на укрепление суверенитета России и ее дальнейшую модернизацию, я не понимаю. Понимал, наверное, только один Владислав Сурков, но его уволили из пула кремлевских умников и умниц. Скажу больше: если бы во время Великой Отечественной войны у нас была бы такая литература, как сегодня, то наша столица теперь называлась бы «Омск» или «Томск»…

— «У самого последнего негодяя есть своя правота перед Богом, а у самого нравственного человека — свои помрачения сердца», говорите вы. В чём ваша вера? Очерчена ли она милосердием Создателя ко всем нам, или какие-то иные контуры русского «камня преткновения» встают сегодня перед вами?

— Да, этой правотой и этими помрачениями занимается литература. Патриарх Кирилл в своем слове на вручении Патриаршей премии особо отметил, что «православность» писателя не в том, чтобы сгладить углы и мерзости жизни. Вера и елей не одно и то же. И если сочинителю удастся показать губительность греха с разящей художественной убедительностью — это тоже будет православная литература, достойная прочтения. В чем моя вера? Об этом в интервью скороговоркой не скажешь. Но если попробовать… Я верю, что у Создателя свои «виды» на многоплеменную Россию в целом и на русский народ в частности. По всем законам наша страна не должна была пережить нашествия Наполеона и Гитлера, гражданскую войну, правление Горбачева и Ельцина… Однако пережила и восстанавливается. Конечно, это Промысел, но ведь Промысел в жизнь воплощается через нас, малых сих, через труд тех, кто верен своему народу, своей Вере и своему Отечеству. И я в минуты тайной гордыни ощущаю себя скромным соратником и сотрудником этого Промысла…

Беседовал Сергей Арутюнов

Портал «Православное чтение», октябрь 2020 г.