коммунизм с помощью столь же одиозной формы тоталитарной тирании». Череда нацистских завоеваний, охватившая на своем максимуме большую часть Европы до границы Азии и Волги, и почти до Нила в Африке, прекратилась, чтобы никогда больше не вернуться.

В Соединенных Штатах, которые были заняты собственной кровопролитной войной на Тихом океане, важность капитуляции под Сталинградом осознали лишь много позже. Фондовый рынок, который успокоился после ралли, вызванном битвой за Мидуэй, практически проигнорировал новости из России. Однако, как отмечает Энтони Бивор в эпической истории «Сталинград», влияние этой победы на остальной мир было весьма значительным. В оккупированной Европе движения сопротивления воспряли духом благодаря ощущению изменившейся ситуации. Героизм Красной армии и мелькающие кинохроники длинных колонн оборванных немецких пленных, бредущих по бесконечным степям, разрушали миф о непобедимости немецкого оружия. Что еще важнее, капитуляция под Сталинградом убедила многих скептиков и сомневавшихся во всем мире в том, что коммунизм является динамичной мировой силой, что возымело соответствующее влияние на послевоенную политику. И, как отметил Черчилль, Сталин стал еще более властным и несговорчивым. Уступки, сделанные ему в Ялте, были частично обусловлены Сталинградом.

Влияние Сталинградского поражения на экономику Германии

Сразу же после поражения под Сталинградом обеспокоенное изменением настроений нацистское правительство ввело контроль над ценами на акции на оставшуюся часть Второй мировой войны, что позволило замаскировать ущерб. Ни один немец не мог легально продать акции, не предложив их предварительно Рейхсбанку, который имел возможность купить их по ценам декабря 1941 года в обмен на государственные облигации, которые оставались в распоряжении банка. Не самое привлекательное предложение, особенно после того, как цены на облигации рухнули. Немецкое богатство уничтожалось не только бомбардировками союзников, но и правительственными указами. Эпизодические отчеты показывают, что после Сталинграда и введения контроля незарегистрированные продажи акций происходили нечасто и по сильно сниженным ценам. Существуют также свидетельства того, что примерно в это время верхушка нацистского руководства и некоторые генералы начали хеджировать свои ставки на богатство. Загородные поместья на Украине и в Польше вдруг показались сомнительными активами, и деньги и золото переправлялись контрабандой в Цюрих и Мадрид, в Аргентину и Чили.

К весне 1943 года немецкая экономика все больше превращалась в бартерную. Немецкий народ теперь слышал ужасные истории о бедствиях на Западном фронте от солдат в увольнительных; ходили слухи о зверствах, о рабском труде и концентрационных лагерях. Солдаты предупреждали, что русские будут страшно мстить, если дойдут до Германии. В обществе царило беспокойство и угрюмое недовольство Гитлером, но все боялись жестоких головорезов из овеянного жуткой славой гестапо. Германия была полицейским государством, и главным правителем в ней был страх.

Наиболее интересным аспектом фактического графика немецкого индекса CDAX является не огромный скачок цен в период с конца 1939 года по осень 1941 года, а то, что индекс достиг своего пика так рано (см. рисунок 12.2). Действительно ли немецкие инвесторы осенью 1941 года, когда немецкая армия стояла у ворот Москвы и Ленинграда, понимали, что Гитлер ошибся, нападая на Россию? Наступление «Барбароссы» (описанное в главе 6) фактически прекратилось только в декабре 1941 года, но уже в октябре этого года призрак зимы навис над неподготовленной к ней армией. Именно тогда генералы стали проявлять беспокойство по поводу дальнейшей судьбы кампании и спорить с Гитлером о стратегии. Именно тогда фон Рунштедт признался жене, что «просторы России поглощают нас»[221].

Очевидно, инвесторы должны были как-то узнать об этих опасениях (или почувствовать их), и восприняли их очень серьезно, потому что, в конце концов, были еще большие победы летом и осенью 1942 года. Эта книга и большинство настоящих историков утверждают, что истинным переломным моментом была капитуляция под Сталинградом более чем год спустя. Это был очевидный поворотный момент, и в это время все могли оценить размеры поражения. Истощение жизненной силы «Барбароссы» осенью 1941 года было гораздо более тонким показателем. Время наступления пика также показывает, что даже в полицейском государстве фондовые рынки могут выносить беспристрастные суждения. Как показано на рис. 12.3 (который индексирован к 1918 году и равен 100) описывающем историю немецкого фондового рынка, деноминированного в золоте, настолько достоверно, насколько Дэн Рупрехт смог установить соотношения между разнородными индексами за 75 лет, вплоть до 1945 года. Этот индекс не включает дивиденды (потому что нет данных), поэтому он преувеличивает масштабы катастрофы. Безусловно, в период с 1914 по 1943 год наблюдалась потрясающая волатильность цен на акции, но были и прекрасные возможности для покупки. Однако в целом немецкие акции не обеспечивали сохранность богатства. Помните, что в 1943–1946 годах цены были фактически заморожены. Как отмечалось ранее, поражает то, насколько прозорливым оказался немецкий фондовый рынок в отношении грядущего проигрыша Первой мировой войны; в отношении репараций, наложенных победителями, которые должны были стать катастрофой; в отношении грядущей гиперинфляции и ее сокрушительного влияния на акции. Поговорим о мудрости толпы!

Йозеф Геббельс весной 1943 года предпринял серьезные усилия по борьбе с унынием и пораженческими настроениями немецкого народа. Он утверждал, что Германия до сих пор является экономикой мирного времени, в которой шесть миллионов человек производят потребительские товары, 1,5 млн женщин заняты в качестве домашней прислуги, и все еще открыты более 100 000 роскошных ресторанов. Немецкий народ должен принять участие в «тотальной войне». Находясь в уединении, Гитлер произнес серию речей, суть которых сводилась к следующему: конечно, мы можем проиграть войну. Войну могут проиграть люди, которые не будут напрягаться; ее выиграют те, кто старается изо всех сил. Тотальная война будет самой короткой войной.

Но геройствовать было уже поздно. Слишком много молодых солдат было убито; слишком много мирных жителей погибло во время бомбардировок; немецкий народ нельзя было обмануть снова. Тем не менее, следует отметить, что даже в конце 1944 года многие немцы все еще верили в Гитлера и в мечту о Lebensraum. Великий писатель Гюнтер Грасс в автобиографии рассказывает, что, когда в июле того же года провалился заговор Штауффенберга с целью убийства Гитлера, он присоединился к соседям, осуждавшим заговорщиков как «выводок вероломных аристократов».

Тем не менее, к 1944 году Гитлер знал, что он побежден. Его физическое состояние чрезвычайно ухудшилось. Он шаркал при ходьбе, и его черты лица напоминали изможденного и сломленного старика. В последний год жизни он вел все более затворнический образ жизни и редко показывался толпе или войскам, и по мере отступления в Германию он проводил все больше времени в своем специальном поезде. Альберт Шпеер описывает случай, произошедший однажды вечером, когда он сидел с Гитлером «в его вагоне-ресторане, отделанном панелями из красного дерева».

«Обеденный стол украшали элегантные серебряные столовые приборы, хрусталь, дорогой фарфор и букеты цветов. За обильным ужином никто из нас сперва не заметил товарный поезд, остановившийся на заднем пути. Из вагона