одних похорон к другим. Умершие были халуцим в точном смысле этого слова, и новый Иерусалим изобиловал такими людьми, если принять во внимание, что в новом ишуве города людей было относительно немного. Старый ишув практически оставался в прежних своих границах, и его огни наружу не выбивались. Каждый, кто проходил какой-то из улиц Меа Шеарим, мог, помимо чтения Торы в иешивах и религиозных школах, услышать крики безудержной ненависти в публичных проповедях рабби Бенциона Ядлера на площади перед иешивой Меа Шеарим, которые всегда собирали большую аудиторию, потому что сила его языка притягивала (Агнон возвёл ему литературный памятник в лице рабби Иеронима в романе «Вчера-позавчера»). Я тоже в первые свои годы в стране ходил его послушать, но сегодня и сам не знаю, для того ли, чтоб насладиться его сочными проклятиями, или чтобы разведать, что нас ждёт, если они когда-нибудь падут на нашу голову. Я вспомнил о нём, когда в начале работы над этими главами услышал по телевидению обличительную клевету раввина Э. Шаха, главу Поневежской иешивы, который был живым воплощением Бенциона Ядлера в наши дни и слова которого звучали не на площади в Меа Шеарим, но в Центре «Биньяней Ха-Ума»[245], воздвигнутом в честь Государства Израиль, – звучали перед тысячами, встречавшими его возгласами ликования.

В первую зиму нашей иммиграции я навестил поселения Изреельской долины, возникшие в результате третьей алии. Я также побывал в кибуце Бейт-Альфа, где разместились две квуци, которым нелегко было привыкнуть жить под одной крышей: квуца Хефци-Ба иммигрантов из Чехословакии, среди которых было много молодых друзей и учеников Хуго Бергмана из Праги, и квуца Бейт-Альфа, основанная примерно за два года до моего визита, первое поселение «Ха-шомер ха-Цаир» из Галиции. Там я познакомился с Иегудой Яари, в чьей палатке я останавливался дважды, и у нас сложились отношения, которые с годами всё углублялись и продолжаются по сей день[246]. Йудка, как мы его называли, был тонкая поэтическая душа, он хронометрировал все потрясения в истории нашего поколения и мечтал о слиянии воедино многих поколений – от эпохи Баал-Шем-Това и рабби Нахмана из Брацлава, когда зародился хасидизм, до эпохи третьей алии. Утопическое единство, которое не устояло перед нашей реальностью, перенасыщенной проблемами, зато нашло выражение в языковых нововведениях, завещанных Йудкой современному ивриту. Ведь это он ввёл термин «кибуц» в его новом и теперь общеупотребительном значении, которое было им заимствовано из традиции брацлавских хасидов. Согласно этой традиции, в надписи на могиле рабби Нахмана в Умани упомянут «кибуц» хасидов этого рабби. Йудка был потомком цадика рабби Моше из Пшеворска и жил наследием рабби Нахмана, в духе которого он также сделал свой вклад в антологию «Кехилатену»[247] (1922), соредактором которой он был и которая стала классическим документом «Ха-шомер ха-Цаир» в начале его жизненного пути в Израиле. Йудка предложил мне выступить перед членами двух кибуцев во второй вечер, так я сделал первый в этой стране доклад о каббале Цфата, которая, без сомнения, поразила большинство моих слушателей.

Пахарь. Кибуц Эйн-Харод. Изреельская долина. 1916

Так началась моя «карьера» как оратора в разных кибуцах, что вызвало немало парадоксов за следующие четверть века, но и принесло мне большой успех на ниве рабочего движения: те двенадцать часов, что я, по инициативе Берла Кацнельсона, рассказывал о саббатианстве в рамках «месяца просвещения», устроенного Гистадрутом в 1941 году между Пуримом и Песахом в честь своего двадцатилетия, – принадлежат к счастливейшим временам моей жизни в стране.

Во время этого визита ко мне обратился член квуцы Хефци-Ба, устроивший себе там некое подобие кельи. Звался этот человек Хатуль[248], соответственно переводу на иврит его природного имени Кац. Он сказал: «А ведь я семь лет назад учился у вас в Берлине! Я уже заканчивал школу, а вы давали мне частные уроки математики, по которой я плохо успевал. Благодаря вам я сдал экзамен, но учёбу в университете потом бросил и начал профессиональное образование». Я вспомнил его: он был наследником богатой семьи родом из Галиции или Австрии, жившей на западе Берлина рядом с Курфюрстендамм. Они очень хорошо платили мне за уроки. Итак, за время своего маленького путешествия я встретил ещё нескольких своих сверстников из среды берлинской, лейпцигской или мюнхенской сионистской молодёжи. Теперь они осели в Хадере, Геве, Мерхавии, Эйн-Хароде или Тель-Йосефе[249], и пока я находился в столовой, они подходили ко мне.

Моё путешествие – это начало двадцатых годов – пришлось на кульминационный момент сионистского движения. В страну приехала, как бы это выразить, пылкая молодёжь, ожидавшая от работы в Палестине всего самого высокого, и усилия по созданию еврейского общества, которое обещало начать жить плодотворной и ярко производительной жизнью, были очень интенсивными. Это были важные, замечательные годы, невзирая на тучи, которые постепенно затягивали небо и вскоре дали о себе знать.

Приведу отрывок из письма, которое я написал своему приятелю и другу через год с лишним после моей иммиграции в конце 1924 года[250] и которое снова попало ко мне в руки несколько лет назад: «Я живу теперь очень спокойно. О ситуации внутри страны мне написать особенно нечего, я не настолько её постиг. Я решительно принадлежу к секте тех, кто придерживается самых апокалиптических взглядов на судьбу здешнего сионистского движения. Ты и представить себе не можешь, какие миры здесь соприкасаются: жизнь в этих краях открыто приглашает думающего человека свихнуться, во всяком случае, богословский опыт теперь абсолютно необходим даже для самого нелепого образа жизни, если только ты не хочешь всего лишь “выставиться” – в виде мессии или в качестве профсоюзного лидера, а порой в ещё более зловещих, гораздо более зловещих нарядах. На самом деле, если ты меня понимаешь, о новой Палестине можно сказать что угодно, и особенно что-нибудь плохое (а как может быть иначе при невообразимом столкновении высвобожденной продуктивности шести континентов и сил верхнего мира?), но приходится признать, что происходящее здесь всё же превышает всё, что творится в других уголках мира».

Мы общались по большей части в довольно узком кругу, поскольку людей рядом было не слишком много. Когда я приехал, в стране насчитывалось в общей сложности 80 000 евреев, и всё же от этих молодых людей, которые были преданы делу сионизма как своему собственному, исходил словно бы какой-то сильный импульс. У этой молодёжи – а никогда не надо забывать, что сионизм по сути был молодёжным