движением – было некое неотъемлемое достояние, которого полвека спустя катастрофически не хватало столь многим молодёжным движениям на Западе, где само понятие сионизма даже воспринималось как бранное: оно заключало в себе историческое сознание. Мы уже обсуждали, какая диалектика таилась в этом историческом сознании сионистов, которое я разделял всем сердцем и всей душой: диалектика преемственности и бунта.

Верблюды, несущие морской песок к строительной площадке. Тель-Авив. 1916

Новый рабочий квартал. Тель-Авив. 1916

Но никому из нас не пришло бы в голову отрицать историю нашего народа, раз уж мы признали или заново открыли его как народ. Она уже вошла в нашу плоть и кровь, независимо от того, к чему конкретно мы стремились. Возвращаясь снова в русло нашей истории, мы – во всяком случае, большинство из нас – хотели её изменить, но никак не отринуть. Такой моды мы ещё не знали. Без этой «religio», то есть «привязки к прошлому», эта авантюра была и остаётся безнадёжной, обречённой на провал с самого начала. Но не здесь таилась проблематика, вышедшая на свет в последующие годы (говорить о которых мы уже не будем): кто мы, собственно, секта или авангард? Желали евреи принять и развернуть (и тем самым вскрыть!) свою историю или нет? Каким могло быть их существование в той исторической среде, куда они попали? На каком твёрдом фундаменте может быть построена их жизнь – вместе с арабами, без них, в противостоянии им? Когда я приехал в Эрец-Исраэль, эти вопросы вносили раздор в умы, и они же продолжают разделять их сегодня.

Мои друзья расселились по новым кибуцам, но основали ещё один кибуц для внедрения социалистического образа жизни и производства. Другие участники третьей алии остались в городах в качестве учителей, чиновников и торговцев. В последующие годы к ним присоединились и выходцы из кибуцев, приехавшие в силу самых разных личных обстоятельств, а также вследствие идеологических кризисов, в которых не было недостатка. Итак, два года спустя Йудка Яари переехал в Иерусалим, стал работать в Национальной библиотеке и начал новую жизнь. Появились также спекулянты землёй, учредившие бизнес, который, если запастись терпением, можно было считать вполне надёжным. Он составил предмет ожесточённых споров между земельными реформаторами, то есть деятелями, кто следовал учению Генри Джорджа и Франца Оппенгеймера, с одной стороны, и «капиталистами», с другой. Среди последних я научился уважать интеллектуально благородных и проницательных людей, притом твёрдых сионистов, обладавших цепкой предприимчивостью. С одним из них я сдружился в 1925 году. Д-р Людвиг Пиннер, специалист по выращиванию пшеницы, служивший в сельскохозяйственной опытной станции в Нес-Ционе, был влиятельнейшим сторонником создания в стране некрупных поселений. Яркая личность, выделявшаяся отменной интеллектуальной чуткостью, склонностью к спорам и внятным формулировкам, он был скептиком, но лишь в речах, не в делах. Самоотверженный сионист, носивший маску циника, короче говоря, человек, по натуре независимый в своих суждениях и отношении к людям, – наша с ним близкая связь продолжалась более пятидесяти лет.

Разные населённые пункты взаимодействовали очень интенсивно, хотя технические возможности для этого были весьма несовершенны. Гостеприимство приняло потрясающие размеры: прошли годы, пока я, наконец, научился пользоваться гостиницей. Где бы вы ни оказались, вы обязательно находили место для ночлега. Каждый мог появиться у любого другого. Было время, когда в Иерусалиме или Тель-Авиве дома редко запирались на замок – в самом буквальном смысле этого слова. Нам и в голову не приходило, что можно что-либо украсть. И правда, в нашем кругу тоже не было ни одного случая кражи, хотя, возвратившись домой, мы вполне могли обнаружить в своей постели какого-то человека, например, друга нашего друга, который раздобыл наш адрес и почему-либо решил у нас переночевать.

Когда мы переехали в нашу квартиру в доме Будейри на улице Эфиопии, то обнаружили в других комнатах дома д-ра Вальтера Пройса, члена «Ха-Поэль ха-Цаир» (позднее МАПАЙ), главу статистического отдела Гистадрута, и его жену Беллу, а также сестёр Кон. Все они вошли в число первых иммигрантов, кто прибыл из Берлина после Первой мировой войны вполне легальным путём, тогда как первые иммигранты нынешней алии как таковой пересекли границу нелегально, когда въезд в страну всё ещё был запрещён для обладателей немецкого паспорта: некоторые записывались матросами на немецкие грузовые суда, заходившие в порты страны, затем ночью прыгали в море и плыли к берегу.

Вальтер Пройс пытался говорить на иврите, но столь жалком и неказистом, что нам так и не удалось завести разговор, который заслуживал бы так называться. Через год или два эта семья покинула дом и перебралась в Тель-Авив, оставив нас и сестёр (предпочитавших говорить на своём шустром и точном немецком) одних хозяевами дома. Когда с деньгами у нас стало получше, мы с Эшей присоединили к квартире третью комнату. Сестёр Кон, которые всю жизнь оставались незамужними, я знал ещё со времён Берлина как активисток Сионистской ассоциации гимнастики и как подруг моей тёти-сионистки, которая была ровесницей двух сестёр. Их отцом был д-р Бернхард Кон, известный врач и один из первых сионистов, поддержавших Герцля: уже в своей небольшой брошюре «Перед бурей», опубликованной в Берлине в 1896 году, Кон предсказал, что грядущие бури заставят евреев Германии покинуть свою страну. Их старший брат, раввин Эмиль Кон, также был хорошо известен в Германии как один из немногочисленной группы либеральных сионистских раввинов, ставший жертвой ненависти к сионизму, которую питали лидеры большой еврейской общины Берлина. Пользовавшийся репутацией великолепного проповедника, Э. Кон был призван общиной на эту должность, но в 1907 году снят с неё за публичное выступление в пользу сионизма. Под давлением прихожан ему пришлось уйти в отставку. Этот скандал привлёк широкое общественное внимание и вызвал бурную реакцию. Все члены этой семьи были закоренелыми сионистами. Брат уехал в Тель-Авив, а три сестры, Хелена, Роза и Лотта в 1920 году переселились в Иерусалим. Лотта, самая младшая, стала известным архитектором, какое-то время работала с Рихардом Кауфманом над планированием новых поселений, позже переехала в Тель-Авив и до сих пор живёт с нами. Роза была секретарём Еврейского национального фонда и отвечала за переписку Менахема Усышкина и остальных директоров Национального фонда. Старшая, Хелена, умная и проницательная женщина, была тем не менее склонна к истерии. Она обладала очень практическим разумом и живым воображением, умела приспосабливаться к насущным велениям жизни, когда дело шло о заработке. Она побывала лаборанткой, швеёй, держала портновское ателье в нашей квартире – пока, наконец,