Или вспомним византийскую эпиграмму, где описывается спящий Эрот, изображенный на другой перечнице (такой же мотив можно увидеть на серебряном ларце – рис. 5.4): «Спит ли Любовь, замерла ли неподвижно, пирует ли – всегда готова жечь своим жалом»[202]. Здесь обыгрывается не только визуально-онтологическая двойственность сна и безжизненности: «жгучее» жало любви отсылает читателя к остроте перца. Изображение Эрота на внешней поверхности перечницы создает одновременно метафорическую и физическую связь с тем, что содержится внутри. Эта эпиграмма сводит воедино два вида деятельности (сон/смерть и участие в пиршестве), два разных объекта (перец и Эрот) и два чувства (любовь и боль); все они сливаются воедино в виде предмета, который одновременно является и перечницей, и Эротом. Если римским императорам на своих пирах приходилось выходить за пределы разумного в плане расточительности и роскоши – демонстрировать небывалую щедрость, выставлять огромные количества еды и вести себя соответствующим образом [Malmberg 2007: 75–91], – то и аристократы стремились приблизиться к пределам идентичности (перечница или Эрот?), пространства и чувства наиболее остроумным, элегантным, а порой и скабрезным образом. Именно в этом и состояла функция столовых приборов.

В некоторых случаях двойственность формы, проявлявшаяся в описанных выше примерах, соперничает со столь же впечатляющей множественностью функций. С помощью некоторых предметов можно не только подавать еду, есть и пить, но и измерять объем или вес продуктов. Так формируется то, что Морган Нг называет «родственными технологиями»[203]. Рассмотрим, например, черпак V века, на внутренней поверхности которого изображен «нилометр» – инструмент для измерения уровня великой египетской реки. Черпак (вероятно, он использовался для сервировки, но мог применяться и в термах) выполняет приблизительно ту же роль, что нилометр, – вычерпывает жидкость, только в более интимном (но от того не менее важном) кругу. Во время войн черпаки и другие кухонные принадлежности использовали в военных целях. Как рассказывает Прокопий, в 544 году, когда персидские войска осадили Эдессу, женщины, дети и старики наполняли чаши оливковым маслом, ставили их на огонь и при помощи черпаков выливали раскаленное масло на противника [Прокопий 1993: 162]. Логично, что поверхность таких черпаков часто украшали изображением мифологических персонажей с их наиболее могущественными атрибутами: Нептуна с трезубцем или Адониса с копьем. На ручке подобного черпака, определенно предназначенного для христианской литургии, написано: «Во искупление грехов Стефана»: по сути дела, это мост между тем, кто держит черпак, и той жидкостью, которая находилась в чаше (рис. 5.5). Таким образом, посредством ритуала, совершаемого с помощью этого черпака, совершается переход от Стефана-грешника к Стефану-спасенному. Родственные технологии умножаются: черпак становится и оружием, и соединительным механизмом, и божественным инструментом, и устройством для измерения жидкости.

Есть и другие смежные пространства, в которых столовые приборы стоит рассматривать как материально-визуальные аналоги изображений. В случае императорских пиров такими изображениями становятся статуи Ипподрома и иконы и реликвии храма Святой Софии. Дело в том, что дворцовые пиры часто оказывались промежуточным или кульминационным элементом церемоний и процессий, проходивших не только в императорских палатах, но и на арене и в храме. Как минимум однажды Ипподром стал местом проведения большого пира – там состоялись торжества по случаю свадьбы Алексея Багрянородного и французской принцессы Аньес, дочери Людовика VII Молодого. По этому случаю Евстафий Солунский, архиепископ Фессалоники, составил речь, которая ярко иллюстрирует, как участники пиров могли одновременно говорить о вселенной и ее составляющих, а также об особенностях того места, где происходит торжество[204]. Участники пира расположились вокруг столов, словно на соревнованиях; Евстафий описывает гонку к этим столам, уставленным снедью для голодных простолюдинов [Stone 2005: 36]. Но интереснее всего, что Евстафий с воодушевлением говорит о статуях Ипподрома: он упоминает Геракла, Афину, Фию, колесничих, «и тех, кто отлит из бронзы, и тех, кто высечен из камня умелыми мастерами, трудившимися не покладая рук», и заявляет, что подобным образом стоило бы увековечить и сам пир [Ibid.: 40–41]. Столовые приборы, использовавшиеся на том празднестве, следует рассматривать в тандеме со скульптурными изображениями, столь явно захватившими внимание Евстафия.

Аналогичным образом следует помнить, что столовые приборы (например, ложки) использовались не по отдельности, а целыми наборами. Иногда они соседствовали с другими, более роскошными образчиками. Как отмечает Марлия Манделл-Манго, шкафы в аристократических домах буквально ломились от серебряной посуды, причем некоторые приборы предназначались исключительно для красоты, а другие действительно использовались [М. Mango 2007:127–161]. Некоторую часть посуды брали с собой на пикники или в военные походы [Ibid.]. Такие переносные предметы оказывались к месту на многих пиршествах – как во дворцах, так и за их пределами. Но ни соседство с другими приборами, ни изменчивость окружения ни в коем случае не лишали посуду ее индивидуального характера, о чем свидетельствуют эпиграммы. Чаша, или кубок, или даже ручка сковороды – зритель мог выделить любой предмет или часть предмета, чтобы порассуждать о его форме, функции или связанных с ним ассоциациях.

Иногда предмет и сам вступал в вербальный диалог с едоком/ зрителем. Примером могут послужить ложки – в наше время их стало так много, что мы почти забыли о том, какая сложная у них форма. В сущности, это идеальный «говорящий» предмет, который может обратиться к человеку множеством способов: с внутренней или внешней стороны черпачка, с верхней и нижней поверхности диска, соединяющего черпачок с ручкой, а также с самой ручки в ее верхней или нижней части. Ложку легко держать и легко поворачивать; она удобно ложится в руку и помещается в рот. Если на ее черпачке выгравированы слова или изображения, мы в прямом смысле их поедаем; если они нанесены на другую поверхность, их можно по меньшей мере держать и рассматривать. На поверхности некоторых ложек из Лампсакского клада, например, выгравированы афоризмы Семи Мудрецов (также включенные в девятую книгу Греческой антологии) [Ibid.: 135]. На отдельных ложках иногда можно обнаружить простые и понятные инструкции: так, Манделл-Манго описывает ложку из частной коллекции с надписью «Подуй, а то обожжешься» [Ibid.].

Ложки могут соперничать с черпаками в способности заключать в себя предметы. На внутренней части ложечек из Первого кипрского клада мы видим изображения львов, зайцев, лошадей и других животных (рис. 5.6). Это не просто аллюзия на аристократический обычай охоты, как принято думать; столовый прибор, на поверхность которого нанесена такая гравировка, возводит охоту к кульминации, т. е. к праздничному пиру. Добыча аккуратно помещается в пределы ложки – идет ли речь о мясе (желательно хорошо приготовленном) тех животных, которые на ней изображены, или о любом другом блюде.

Подобным образом функционируют и серебряные ложки VI–VII веков,