– Как же это ты! В флигель-адъютантском мундире?! Здесь?..

– Совершенно верно!.. Вслед за твоей ссылкой я снова надел военный мундир, служил в конных лейб-гренадерах, затем, по рекомендации Великого Князя, поступил в штаб, а нынешней весной, тоже по рекомендации ***, сделан флигель-адъютантом и теперь послан на Кавказ…

– Зачем?

– Затем, во-первых, чтобы привезти вам манифесты и осмотреть позиции и дела… Вот на и тебе экземпляр манифеста.

– Разве война уж объявлена?! – удивился я.

Порхунов молча кивнул головой.

– Да! И война непримиримая! То, что накоплялось так долго, что лежало позором на России, теперь все должно исчезнуть… Жребий брошен, и свершится то, что судил Бог… Знаешь?..

Теперь каждому русскому настал черед допросить себя: действительно ли он русский или нет? Европа предала нас. «Коварная» Австрия, та самая Австрия, который мы помогли пять лет тому назад, у которой мы спасли целое государство, эта Австрия отказалась от коалиции. Она «удивила мир своей неблагодарностью», как сказал…

– Да разве Пруссия и Франция против нас?

– Нет! Пруссия еще думает, но Франция и Англия, может быть, поднимается. Но это еще впереди… А теперь надо управляться с Турцией.

И он рассказал мне о дипломатических переговорах и о первых наших движениях на Дунае.

Не знаю, вследствие ли этой торжественной вести или серьезности самого Порхунова, только на меня нашло тревожно-грустное и торжественное настроение. Я чувствовал тогда, что я русский, что мне следует все забыть и думать только о России, о ее чести и долге.

Я предложить Порхунову пойти к моей невесте.

– Охотно и с радостью… Только не держите меня долго. Дела еще много, а через два часа я еду.

LXXXVI

Когда первая церемония представления была кончена, когда Порхунов вкратце сообщил все, что знал о начинающейся войне, и сидел на диване против Лены и Надежды Степановны, то вдруг он резко поднялся и протянул мне руку.

– Ну! Одному я тебе не хотел говорить, а при невесте можно… Поздравляю! С производством в прапорщики…

– Как! – изумился я. – И вслед за мной также закричали:

– Как?! – И Лена и Надежда Степановна и обе вскочили с дивана.

– Так, за Гушанибское дело… Я привез и приказ и еще нечто, что получишь из вашей канцелярии.

И Лена и Надежда Степановна начали обнимать меня. Надежда Степановна плакала и крестилась.

В это время явился Михеич из полковой канцелярии, и, вытянувшись, отрапортовал:

– Честь имею представить, ваш-бродие, из канцелярии его высокородия пакет с военным знаком ваш-бродию. Честь имею проздравить ваш-бродие!

И он протянул мне конверт и маленький пакетик. Я начал распечатывать конверт, Лена вскрыла пакетик и вынула из него белый эмалевый крестик, на оранжевой ленточке, с черными полосками.

Я мельком взглянул на этот крестик, и у меня помутилось в глазах, голова закружилась, строки запрыгали перед глазами. Я едва читал: «Приказ по армии… 30 марта… объявляется… разжалованного рядового… за дело при Гушанибе… в воздаяние за особое мужество… в прапорщики К…ского полка… за спасение арьергарда… когда все были убиты… Георгия четвертой степени… возложить и носить».

Руки у меня совсем затряслись. В груди захватило дыхание. Я бросил бумагу, схватил крест у Лены, поцеловал его, поцеловал Лену, Надежду Степановну, Порхунова, Михеича.

Я рыдал… я смеялся… я весь дрожал.

Лена давала мне пить. Но зубы стучали о края стакана… Я бросил его и снова начал целовать, смеясь сквозь слезы, целовал ее, мою милую суженую, дорогую.

– Ты теперь невеста моя… невеста! – шептал я ей, всхлипывая и смеясь.

– Погоди, безумный! Слышишь, что говорит Порхунов.

Но разве не все было равно, что говорит он, что говорят они, что говорят все, весь свет… Она… она моя! Господи! Сколько иной раз радости дается человеку! И я, да, я понимаю теперь, как люди сходят с ума и как можно сойти с ума от этой полной, неожиданной, безумной радости.

LXXXVII

Когда утих этот первый порыв опьянения, когда все немного успокоилось и я сидел между Леной и Надеждой Степановной, напротив Порхунова, сидел с Георгиевским крестом, который надела на меня Лена, то многое разъяснилось, что было темно даже для Порхунова.

Оказалось, что чуть не половину дела сделала Надежда Степановна. Она несколько раз сряду внушала Буюкову прежде, чем он сделал представление о всех «устрашителях гушанибцев» и специально обо мне, какой такой великий подвиг я совершил.

– Вы только представьте, ваше превосходительство: если бы он чуточку промедлил, то сейчас на них все напали бы и всех бы перекрошили. Он бросился на них с истинным геройством и спас всех оставшихся.

Но, разумеется, этим уверениям «родной моей тетушки» не поверили и поручили разузнать некоторым офицерам у всех солдат, участвовавших в арьергарде, то есть произвести дознание, но под секретом.

Хотя мы слышали об этом дознании (так как в полку ничто не может остаться под секретом), но не придали ему никакого значения.

Ясно, стало быть, что основой той невероятной и неожиданной награды было приватное донесение моей тетушки Надежды Степановны.

– Не знаю, донес ли он, согласно ее словам или нет, – сказал Порхунов, – но дальнейший и окончательный ход делу был дан князем Петром Алексеичем, который две недели заведовал Кавказским отделением.

– Ах, – вскричала Надежда Степановна, – князь! Ведь он друг