воодушевленный “милостью” императрицы, удостоившей его аудиенции, снова, как в оде 1747 года, прославляет “счастливые науки” и широкой кистью описывает предстоящие титанические труды:Пройдите землю, и пучину,И степи, и глубокий лес,И нутр Рефейский, и вершину,И саму высоту небес.Везде исследуйте всечасноЧто есть велико и прекрасно,Чего еще не видел свет…

Однако главные свершения Ломоносова-поэта в 1750–1760-е годы – это произведения иных жанров: “Письмо о пользе стекла” – образец дидактической поэмы в традициях, допустим, Александра Попа, “Петр Великий” – эпопея; к этому надо добавить дружеские послания (в основном тому же Шувалову) и довольно многочисленные “стихи на случай”, очень часто восходящие к иноязычному оригиналу. Написал он даже одну идиллию – “Полидор”, в связи с “избранием” его непосредственного начальника, Кирилла Разумовского, гетманом Украины[101]. Изменился и стиль: поэт стремился теперь писать более сдержанно, логично, без развернутых метафор, смелых определений, пышных гипербол. Эпоха барокко уходила в прошлое.

Ломоносова, в отличие от Сумарокова и других поэтов-современников, не слишком привлекала роль “исправителя нравов”. В его стихах не встретишь многословного изложения просветительских моральных прописей. Его Просвещение – это, прежде всего, развитие науки, изучение и технологическое переустройство мира. “Письмо о пользе стекла” содержит не призывы к добродетели, а увлеченное описание чудесных свойств обыденного, казалось бы, вещества. Описывая природные процессы и их исследования, Ломоносов переживает вдохновение, и его голос начинает звучать в полную силу. Таково, например, описание “рождения” стекла от брака огня и земли:

Внезапно черный дым навел густую теньИ в ночь ужасную преобразился день.Не баснословного здесь ради ГеркулесаДве ночи сложены в едину от Зевеса:Но Этна правде сей свидетель вечный нам,Которая дала путь чудным сим родам.Из ней разжженная река текла в пучину,И свет, отчаясь, мнил, что зрит свою судьбину!Но ужасу тому последовал конец:Довольна чадом мать, доволен им отец.Прогнали долгу ночь и жар свой погасили,И Солнцу ясному рождение открыли.Но что ж от недр земных родясь произошло?Любезное дитя, прекрасное стекло.

В 1756 году Ломоносов начал работу над эпопеей “Петр Великий”, которая должна была, по идее, стать его главным поэтическим произведением. Ведь, согласно системе классицизма, именно эпическая поэма, созданная по образцу “Илиады”, “Одиссеи” и “Энеиды”, является вершинным поэтическим жанром. Но, как правило, чем ближе были эпики той поры к своему образцу, тем реже им улыбалась удача. У поэтов XVIII века гораздо лучше получались пародии на эпос. Никто, кроме специалистов, уже в XIX веке не читал “Генриаду” Вольтера, а его шутливая “Орлеанская девственница” – и ныне живое литературное явление. Так же обстоит дело и в русской поэзии.

Существовали разные мнения и о том, что может быть темой эпоса, и о том, как его писать. Тредиаковский, скажем, считал, что сюжет эпической поэмы должен быть непременно взят из античной мифологии. Он стремился точно воспроизвести античный гекзаметр средствами русского языка (тогда как Ломоносов, Сумароков и другие поэты той поры предпочитали в качестве русского эквивалента гекзаметра александрийский стих). Так написана им “Тилемахида” (1766), завершившая его творческий путь и навлекшая на него новые насмешки. Екатерина II заставляла своих придворных читать отрывки из этой поэмы вслух в наказание за нарушения этикета и другие мелкие проступки. Правда, последующие поколения были к “Тилемахиде” добрее: Радищев взял строку из нее эпиграфом к своей знаменитой книге, Дельвиг, который сам был мастером русского гекзаметра, находил в поэме Тредиаковского удачные места.

Но большинство русских поэтов искали темы для эпоса в отечественной истории. Кантемир начал (но не закончил) поэму “Петрида”, а младший современник Ломоносова, Михаил Херасков, в своей пользовавшейся большим успехом “Россияде” воспел взятие Казани Иваном Грозным. В этом ряду находится и поэма Ломоносова.

Две первые части “Петра Великого”, посвященные началу Северной войны – посещению Петром Архангельска и Соловецкого монастыря, осаде и взятию Шлиссельбурга, вышли в 1761 году и были встречены довольно холодно. Сумароков, разумеется, написал злобную эпиграмму – “эпитафию”:

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,Который пел, не знав галиматии мер;Великого воспеть он мужа устремился:Отважился, дерзнул, запел, а осрамился,Оставив про себе потомству вечный смех.Он море обещал, а вылилася лужа.Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа:Великая душа, прости вралю сей грех!

Фирс – это Терсит, отрицательный персонаж “Илиады”.

Но и эпопеи Ломоносов не закончил, как не закончил он большей части начатых им трудов… Впрочем, Шувалов рассказывал, что это была лишь “проба”, исполненная поэтом по его, Шувалова, просьбе, для представления императрице. Императрица вскоре умерла, Шувалов и Воронцов утратили свое влияние – стимула к продолжению работы над “Петром Великим” больше не было.

Еще одна сторона ломоносовского поэтического творчества в поздний период – анакреонтика.

От реального Анакреона (Анакреонта) Теосского (ок. 570–478 до н. э.), считавшегося мастером легкой лирики, простодушным певцом радости, легкого хмеля и безмятежной любви, сохранилось лишь несколько стихотворений и отрывков. Но спустя полтысячелетия, а то и больше, после смерти поэта был составлен сборник под названием “Анакреонтика”, куда вошли анонимные стихотворения, написанные в “анакреонтическом духе”. Именно их и переводили поэты XVIII–XIX веков, в том числе Кантемир и Ломоносов, в полной уверенности, что имеют дело с подлинными произведениями “Тииского певца”. Первый образец анакреонтической поэзии героя нашей книги относится еще к марбургскому периоду[102]. Очень изящное переложение из “Анакреонтики” содержится в “Кратком руководстве к красноречию”:

Ночною темнотоюПокрылись небеса,Все люди для покоюСомкнули уж глаза.Внезапно постучалсяУ двери Купидон,Приятной перервалсяВ начале самом сон.“Кто так стучится смело?” –Со гневом я вскричал.“Согрей обмерзло тело, –Сквозь дверь он отвечал. –Чего ты устрашился?Я мальчик, чуть дышу,Я ночью заблудился,Обмок и весь дрожу”.

Неблагодарный Купидон ранил гостеприимного хозяина острой стрелой.

Другой образец ломоносовской анакреонтики относится уже к самому последнему периоду его творчества и может служить отличным примером поэтического переосмысления традиционных мотивов. Это “Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же”:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!Препровождаешь жизнь меж мягкою травоюИ наслаждаешься медвяною росою.Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,Но в самой истине ты перед нами царь;Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,Что видишь, всё твое; везде в своем дому,Не просишь ни о чем, не должен никому.

В последней строке, не имеющей параллелей в греческом стихотворении, мы слышим искреннюю жалобу Ломоносова – утомленного жизнью человека, который взвалил на себя огромные обязательства, чья жизнь проходит в хлопотах. Иногда и этому полному жизни и воли титану хотелось сбросить все желания и заботы и стать “бесплотным”, легким, ко всему равнодушным, как кузнечик, сосущий медвяную росу в травах на обочине петергофской дороги.

Между прочим, именно с этой поры кузнечик и другие насекомые прочно поселились в русской поэзии. Здесь можно вспомнить многое – от державинской “Оды комару” до жука, жужжащего на онегинских страницах, от фетовских пчел до апухтинских мух… Но, конечно, больше всего крохотных тварей заползло и залетело в стихи обэриутов. Что же до кузнечика, его образ стал для российской музы сквозным и традиционным. А все началось с анакреонтического стихотворения Михайлы Васильевича, который, оказывается, иногда был внимателен не только к космическим далям, но и к мелким частностям Натуры.

В 1757–1761 годы Ломоносов создает цикл “Разговор с Анакреоном”, состоящий из переводов и “ответов” Ломоносова своему воображаемому древнему собеседнику. Певцу радости и счастья отвечает певец разума и державы. Но какая неуверенность в его ответах, какая тайная ностальгия по блаженной безответственности временами сквозит в его голосе – и как вдохновенно передает он игривые анакреоновские строки! В середине стихотворения появляется неожиданный образ.

От зеркала сюда взгляни, Анакреон,И слушай, что ворчит, нахмурившись, Катон:“Какую вижу я седую обезьяну?Не злость ли адская, такой оставя шум,От ревности на смех склонить мой хочет ум?Однако я за Рим, за вольность твердо стану,Мечтаниями я такими не смущусьИ сим от Кесаря кинжалом свобожусь”.Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок,Катон старался ввесть в республику порядок,Ты век в забавах жил и взял свое с собой,Его угрюмством в Рим не возвращен покой;Ты жизнь употреблял как временну утеху,Он жизнь пренебрегал к республики успеху;Зерном твой отнял дух приятной виноград,Ножом он сам себе был смертный супостат;Беззлобна роскошь в том была тебе причина,Упрямка славная была ему судьбина;Несходства чудны вдруг и сходства понял я,Умнее кто из вас, другой будь в том судья.

История Рима знает двух Катонов. Здесь