механики.

Однако откуда обо всем этом вообще могли узнать члены Синода? И откуда могли они узнать о неодобрительном отзыве на научные работы Ломоносова, появившемся в 1754 году в журнале “Лейпцигские комментарии”? Вероятно, их информировал кто-то из коллег ученого по Академии наук – скорее всего, гуманитарий, который сам толком не понимал сути разногласий между естествоиспытателями.

Лишь в одном отношении “знакомец” Зубницкого готов был отдать Ломоносову справедливость: “Правда, что стихотворством своим, и то на одном русском языке мог бы он получить некотору похвалу, ежели б не помрачил оной пьянством и негодным поведением”. Почтенный муж из Холмогор советует “сей же самой Имн переворотить и вместо бороды описать пьяную его голову со всеми ее природными свойствами”.

Дальше следовал стихотворный текст под названием “Переодетая борода, или Имн пьяной голове”. Как многие полемические произведения того времени, этот текст был построен очень незамысловато – по принципу “сам съешь”. Полностью воспроизводится структура “Гимна бороде”, повторяются даже многие рифмы.

Не напрасно он дерзазет;Пользу в том свою считает,Чтоб обманом век прожить,Общество чтоб обольститьЛибо мозаиком ложным,Или бисером подложным,Иль сребро сыскав в дерьме,Хоть к ущербу всей казне.Голова… ‹и т. д.›Есть ли правда чтоб планетыНашему подобны свету,Конче пьяниц так таких,Нет и сумасбродов злых,Веру чтоб свою ругали,Тайны оных осмевали;Естьли ж появятся тут,Дельно в срубе их сожгут!Голова… ‹и т. д.›С хмелю безобразен теломИ всегда в уме незрелом,Ты, преподло быв рожден,Хоть чинами и почтен;Но за пребезмерно пьянства,Бешенства, обман и чванствоВсех когда лишат чинов,Будешь пьяный рыболов.Голова… ‹и т. д.›

“Переодетая борода…” была послана также в “Ежемесячные сочинения” к Миллеру и его соредактору Никите Попову и, кроме того, Тредиаковскому. Разумеется, автор пашквиля не рассчитывал всерьез на его публикацию в академическом журнале. Но он надеялся, что Миллер и Тредиаковский, у которых с Ломоносовым были свои давние счеты, не преминут распространить хулящие его стихи. В отношении Тредиаковского эти надежды вполне оправдались. Резонно предположить, что именно Тредиаковский, которого в молодости обвиняли в вольномыслии и чуть ли не в атеизме и который в 1750-е годы был склонен подчеркивать свое благочестие и сблизился с церковными кругами, как раз и был тем человеком, который информировал Синод об академических делах. Однако “Христофор Зубницкий” – явно какое-то другое лицо. И не только потому, что Василий Кириллович был одним из адресатов писем Зубницкого. Литературный стиль Тредиаковского легко узнаваем; “Переодетая борода…” и приложенные к ней письма написаны совершенно иначе. Едва ли, впрочем, автором был сам Сеченов или сам Кулябко: скорее, какой-нибудь молодой человек из их окружения, хорошо овладевший новым стихосложением. Но Ломоносов, вероятно, решил, что какое-то отношение к пашквилю Василий Кириллович иметь должен. И потому ответный удар он нанес именно своему давнему литературному противнику. Таким образом, конфликт с церковным руководством, который в конечном итоге мог повредить ломоносовским ученым начинаниям, изящно переводился в русло профессиональной полемики между двумя литераторами и филологами. Вероятно, именно такую цель преследовало послание Ломоносова “Христофору Зубницкому”:

Безбожник и ханжа, подметных писем враль!Твой мерзкой склад давно и смех нам и печаль:Печаль, что ты язык российской развращаешь,А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.Наплюем мы на страм твоих поганых врак:Уже за тридцать лет ты записной дурак;Давно изгага всем читать твои синички,Дорогу некошну, вонючие лисички;Никто не поминай нам подлости ходульИ к пьянству твоему потребных красоуль.Хоть ложной святостью ты Бородой скрывался,Пробин, на злость твою взирая, улыбался:Учения его и чести и трудаНе можешь повредить ни ты, ни Борода.

Желая побольнее уколоть Тредиаковского, Ломоносов упомянул его несолидную “шутовскую” роль при дворе Анны Иоанновны и неуклюжие рифмы (синички – лисички, ходуль – красоуль) из его незапамятной давности стихов (“Песенка, написанная еще дома перед отбытием в чужие края”, откуда взята первая рифма, датируется 1726 годом!). Разумеется, Тредиаковский не мог оставить этот выпад без ответа. На сей раз он попытался продемонстрировать тонкую язвительность:

Цыганосов когда с кастильских вод проспится, –Он буйно лжет на всех, ему кто ни приснится;Не мало изблевал клевет и на меня,Безчестя без причин и всячески браня.Его не раздражал поныне я ни словом,Не то чтоб на письме в пристрастии суровом.Пусть так! Я в месть ему хвалами заплачу,Я лаять так, как пес, и в правде не хочу.Цыганосов сперва не груб, но добронравен,Не горд, не самохвал, и в должностях исправен,Цыганосов не зол, ни подлости в нем нет,Непостоянства вдруг не зрится ни примет;Цыганосов есть трезв, невздорлив и небешен,Он кроток, он учтив, он в дружестве утешен;Цыганосов притом разумен и учен,Незнанием во всем отнюдь не помрачен;Цыганосов всем вся, как дивный грамматист,Как ритор, как пиит, историк, машинист,Как физик, музыкант, художник, совершительКак правоты нигде в речах ненарушитель;Цыганосов не враль, а стилем столь высок,Что все писцы пред ним, как прах или песок;Цыганосов своим корысти чужд рассудком,К чухоночкам ему честь только есть побудкам,Не хульник мужних жен, пронырством не смутник,Не роет сверстным рва, а тем не наушник;Цыганосов не плут, да правосерд и верен,Чист в совести своей, всегда не лицемерен;Цыганосов святынь любитель, в том не льстив,Священства чтитель он и внутрь благочестив;Цыганосов душой, как не ханжа, не ложен,Благоговенья полн, и верою набожен;Цыганосов толь благ, почтить коль не могу;Цыганосов… цыть, цыть! вить похвалу я лгу.

Как и его оппонент, обиженный Тредиаковский обращается к “преданиям старины глубокой”. “Кастильские воды” (вместо “кастальские”) – опечатка, допущенная при первой публикации “Оды на взятие Хотина”. Эта злосчастная опечатка, впрочем, на все лады обыгрывалась литературными противниками Ломоносова до самой его смерти. Что имеет в виду Тредиаковский, говоря о “чухоночках”, неясно: едва ли в самом деле речь идет о любовных похождениях стареющего Михайлы Васильевича; скорее – о каком-то эпизоде тех давних лет, когда Ломоносов и Тредиаковский приятельствовали и были в курсе личной жизни друг друга. “Хульник мужних жен” – тоже намек на понятные только двум-трем людям обстоятельства: вероятно, Ломоносов что-то не то сказал о супруге Василия Кирилловича.

Полемика продолжалась еще некоторое время. То ли сам Ломоносов, то ли кто-то из его учеников и приверженцев (скорее всего, Барков) сочинил еще несколько памфлетов, высмеивающих “Тресотина”, который “предерзостью своей ободрил бородачей”, и нетерпимых церковников. Таким образом, в этой литературной дуэли последнее слово все же осталось за Ломоносовым.

9

В 1751 году Ломоносов выпустил двухтомное собрание сочинений в стихах и в прозе. В него вошло девять од Елизавете Петровне и одна Анне Иоанновне. За пределами книги, естественно, остались две оды несчастному Иоанну Антоновичу. Итого за двенадцать лет – двенадцать од, и это не считая “Вечернего” и “Утреннего размышления…”, “Оды выбранной из Иова” и переложений псалмов. За последующие четырнадцать лет жизни Ломоносов написал всего шесть од. Все они созданы в связи с тем или иным официальным поводом и не содержат ничего принципиально нового в сравнении с ломоносовской высокой лирикой 1740-х годов – ни в содержательном, ни в формальном отношении. Последним подлинным шедевром Ломоносова в этом жанре стала “Ода, в которой ее величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Сарском Селе августа 27 дня 1750 года”. Речь идет об аудиенции, которой Ломоносов был удостоен благодаря “предстательству” Шувалова.

В начале этой оды Ломоносов описывает только создающуюся (при участии Растрелли, Чевакинского, Квасова и других зодчих) главную загородную императорскую резиденцию. Ломоносов первым открыл русской поэзии мир петербургских пригородных парков. Но напрасно мы стали бы искать в его стихах реалистических, пусть даже идеализированных описаний царскосельского и петергофского парков (как в державинских “Развалинах” или в пушкинских “Воспоминаниях в Царском Селе”). Пейзаж у Ломоносова, как, собственно, и у любого поэта XVIII века, – это совершенно абстрактные “луга, кустарники, приятны высоты”, где шумит листва, благоухают цветы, текут ручейки, веют зефиры и т. д. Единственное, что по-настоящему останавливает взгляд Ломоносова, – это технические приспособления, преобразующие “натуру”, например петергофские фонтаны:

‹…› Хитрость мастерства преодолев природу,Осенним дням дает весны прекрасный видИ принуждает верьх скакать высоко воду,Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит.

Так же абстрактно, но по-своему выразительно описывается Сарское Село в оде 1750 года.

В средине жаждущего лета,Когда томит протяжный день,От знойной теплоты и светаПрохладна покрывает тень,Где ветвьми преклонясь зелены,В союз взаимный сопряженны,Отводят влажные лучи.Но коль великая отрадаИ томным чувствам тут прохлада,Как росу пьют цветы в ночи.

Эта строфа – лучший ответ тем младшим современникам Ломоносова, кто считал, что его перу чужда “нежность”, что он не может передавать тонкие оттенки чувств. Во второй части оды Ломоносов,