какой они веры? ‹…› В южных великих землях, коих берега в нынешний век только примечены мореплавательми, тамошние жители, люди видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им проповедовал Евангелие? Ежели кто-то знать и обратить и крестить хочет, пусть по евангельскому слову ‹…› туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того и на Венеру. Только бы труд его был не напрасен. Может, тамошние люди в Адаме не согрешили, и для того всех из того следствий не надобно”[99].

Но чтобы исполнить эту миссию, Русская православная церковь сама должна была преобразиться, реформироваться. Планы у Ломоносова на сей счет были довольно решительные (впоследствии, в 1761 году, он позволил себе частично предать их бумаге[100]). Сыграв в отношении русского языка роль, подобную роли Лютера, он, по крайней мере, теоретически примерял на себя его образ и в других отношениях. На этом пути он ощущал себя преемником Феофана Прокоповича – не случайна легенда о благословении, которое “спасский школьник” Ломоносов якобы от него получил. Предметом его ненависти были те круги, которые заняли первенствующее место в церкви при Елизавете. Вождями их были Димитрий Сеченов, епископ Рязанский, и Сильвестр Кулябко, архиепископ Санкт-Петербургский. Именно подписи “смиренного Сильвестра” и “смиренного Димитрия” первыми стояли под доносом.

Димитрий (Даниил Андреевич) Сеченов (1708–1767), хорошо знакомый Ломоносову еще по Славяно-греко-латинской академии (окончив курс в 1730 году, молодой Сеченов преподавал там риторику), и Сильвестр (Симеон Петрович) Кулябко (1701–1761) считались лучшими церковными ораторами той эпохи. Сеченов в качестве оратора был во многих отношениях литературным антагонистом Ломоносова. Его стиль – простой, грубоватый, лишенный славянизмов и других примет “высокого слога”, сложных грамматических конструкций, изысканных тропов, но притом выразительный, бросал вызов феофановскому и ломоносовскому ученому красноречию. Об успехе проповедей Сеченова может косвенно свидетельствовать тот факт, что за восемь лет работы миссионером в Поволжье он склонил к православию 67 тысяч местных “инородцев”; правда, о степени добровольности и искренности этих обращений есть разные мнения. При этом “смиренный Димитрий” был гибок. Когда при Петре III и Екатерине II опять восторжествовала “феофановская” линия, он стал активным защитником секуляризации монастырских земель и благодаря этому сумел сохранить свое положение. Известно было, что у Сеченова густая холеная борода и он очень ею гордится.

В “Гимне бороде” есть прямой выпад против еще одного влиятельного церковника:

Если кто невзрачен теломИли в разуме незрелом;Если в скудости рожденЛибо чином не почтен,Будет взрачен и рассуден,Знатен чином и не скуденДля великой бороды:Таковы ее плоды!

Как считают комментаторы, имеется в виду Гедеон Криновский (1726–1763), безвестный монах, понравившийся Елизавете Петровне и ставший придворным проповедником.

Почему Ломоносова так раздражали именно бороды священников? Напомним, что начиная с Петровской эпохи ношение бороды любым дворянином, служилым разночинцем, солдатом не допускалось. Отсутствие бороды означало соответствие человека государственному и общественному сверхпроекту. Борода была дозволена мужикам и купцам, людям, находящимся ниже общества, вне общества как системы, обязанных ему лишь уплатой податей. Священники носили бороду, что означало их автономность, независимость от государства и его целей. Но в то же время они были частью элиты и влияли на политику. Такого человека, как Ломоносов, это не могло не возмущать.

Члены Синода сразу рассудили, что “оной пашквиль, как из слога признавательно, не от простого, а от какого-нибудь школьного человека… произошел”, и почему-то подозрение сразу же пало на Ломоносова. Вызванный в Синод для “свидания и разговора”, он “исперва начал оной пашквиль шпынски защищать, а потом сверх всякого чаяния сам себя тому пашквильному сочинению автором оказал, ибо в глаза пред синодальными членами таковые ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их произносил, каковых от доброго и сущего христианина надеяться отнюдь не возможно”.

Угрозы “церковной клятвы” Ломоносова не испугали. Вскоре он “таковой же другой пашквиль в народ издал”. Этот последний “пашквиль” уже прямо был направлен против Синода:

О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны,Которы подо ртом висят у сатаны.Ты видишь, он зато свирепствует и злится,Дырявой красной нос, халдейска печь, дымится,Огнем и жупелом исполнены усы,О как бы хорошо коптить в них колбасы!Козлята малые родятся с бородами:Коль много почтены они перед попами!О польза, я одной из сих пустых бородНедавно удобрял бесплодный огород.Уже и прочие того ж себе желаютИ принести плоды обильны обещают.Чего не можно ждать от толь мохнатых лиц,Где в тучной бороде премножество площиц?Сидят и меж собой, как люди, рассуждают,Других с площицами бород не признаваютИ проклинают всех, кто молвит про козлов:Возможно ль быть у них толь много волосов?

Духовных пастырей особенно обидело сравнение с козлами. В своей жалобе они ссылались на пункт 149 главы 18 Военного артикула Петра Великого, предписывающий “пасквилей сочинителей наказывать, а пасквильные письма через палача под виселицей жечь”. Таким образом просили они поступить и с “Гимном бороде”, а Ломоносова “для надлежащего увещевания и исправления в Синод отослать”.

Кроме Кулябко и Сеченова донос подписали “смиренный Амвросий, епископ Переяславский” и “смиренный Варлаам, архимандрит Донской”.

Никаких последствий донос не имел. Иван Шувалов без труда убедил императрицу, что его ученый друг, который пишет такие звучные оды и делает такие красивые картинки из цветных стеклышек, имел в виду исключительно “раскольников”. В конце концов, Елизавета, при всем своем благочестии, была в первую очередь женщиной, и, скорее всего, ей не нравились бородатые мужчины.

За отсутствием других методов члены Синода обратились к литературной полемике.

В начале июля Ломоносов получил письмо, якобы посланное из Холмогор и подписанное именем Христофора Зубницкого. Письмо начиналось так: “Государь мой! Не довольно ли того к чести и награждению ума человеческого, что произведений оного не может остановить никакая дальность стран и никакое может подвергнуть опасности неизвестности, хотя бы кто нарочно скрывать оные старался? Как ни за дальную страну почитается в России отечество ваше, однако и тут сочинение, произошедшее от некоего стихотворца и названное Имн бороде обще от всех читается”.

Но, по словам автора письма, “Имн” вызвал в Холмогорах всеобщее осуждение. “Мне не случилось слышать, что бы кто хотя мало в пользу сочинителя сказал; а все обще говорили, что такое беспутное сочинение от доброго человека, а тем паче от христианина произойти не может”. Дальше приводится длинный монолог некоего “знакомца” автора письма, почтенного и доброго человека, который, прочитав “пашквиль”, узнал автора, “будто бы по ступени Геркулеса”. Вот что сказал этот благородный муж: “Лутшего де ничего нельзя ожидать от безбожного сумасброда и пьяницы. Недовольно того, что сей негодный ярыга, ходя по разным домам и компаниям, в разговоры употребляет всякие насмешки и ругательства закону нашему. ‹…› Что ж просто и собственно до бороды касается, то не думайте, господа, чтоб я толь ревностный оныя защитник был; я и сам держусь старой латинской пословицы, что не борода делает философа. Однако между бородой и бородой надлежит иметь различие. Расколщики наши ‹…› носят оную по упрямству, по предуверению и некоторому ложному надеянию в отношении спасения; а напротив того духовный чин наш носит оную по древнему церковному узаконению и обыкновению”.

Ломоносова “знакомец” Зубницкого характеризует так: “Он столько подл духом, столько высокомерен мыслями, столько хвастлив на речах, что нет такой низости, которой бы не предпринял ради своего малейшего интереса, например для чарки вина; однако я ошибся, это – его наибольший интерес! ‹…› Не велик пред ним Картезий, Невтон и Лейбниц со всеми новыми и толь в свете прославленными их изысканиями; он всегда за лучшие и важнейшие свои почитает являемые в мир откровения, которыми не только никакой пользы отечеству не приносит, но еще напротив вред и убыток употребляя на немалые казенные расходы, а напоследок вместо чаемой хвалы и удивления от ученых людей заслуживая хулу и порицание, чему свидетелем могут быть «Лейпцигские комментарии»”.

Все же не зря Ломоносов переводил Вольфианскую физику и посылал свой перевод знакомым архиереям. “Бородачи” больше не презирали современную науку: наоборот, они с почтением поминали имена Декарта (Картезия), Ньютона и Лейбница, а Ломоносова упрекали за недостаточное почтение к великим европейским ученым. Автор немецкого пашквиля тоже, кстати, обвинял Ломоносова в хуле на Ньютона и Лейбница. Ломоносов в самом деле не принимал лейбницевской монадологии, и у него были сомнения в универсальности ньютоновской